Ladislaus Rudas

Лукач, как теоретик классового сознания^[1],[2]

 

«Фразы о сознании исчезают.
Их место должно занять реальное знание».
Маркс – Энгельс

 

В моей первой статье я занимался исключительно полемикой тов. Лукача против Энгельса. Я руководился при этом не только тем соображением, что эта полемика представляет собою закругленное целое, но также тем, что она проливает самый яркий свет на все основные тенденции философии Лукача. Мне кажется, я имею право сказать, что мой анализ полемики Лукача обнаружил:

1) что эта полемика решительно бьет мимо цели;

2) что она основана на таких заблуждениях в области логики и марксизма, которые прямо-таки поразительны со стороны философа и марксиста такого ранга, как Лукач;

3) что все эти, можно смело сказать—элементарные, ошибки возможны только потому, что тов. Лукач, с его изначала идеалистической и агностической установкой, читает Маркса и Энгельса не без предубеждения[3], что он смотрит на них через очки, окрашенные в буржуазно-философский цвет, и поэтому смешивает самые что ни на есть простые вещи;

4) что он не только идеалист, но еще и непоследовательный идеалист.

Этот последний вывод я и хочу прежде всего подчеркнуть в настоящей статье.

Во-первых, это уже само по себе дурной признак, когда какой-нибудь писатель или мыслитель эклектичен. Ибо это всегда свидетельствует о том, что он представляет либо еще незрелый класс, либо промежуточные слои между зрелыми, определенно мыслящими общественными классами. Этому отнюдь не новому утверждению я придаю значение потому, что в моей последней статье я постараюсь найти тот социальный слой, мышление которого объективно отображает философия Лукача.

Во-вторых же, я особенно подчеркиваю это потому, что уже в настоящей статье постараюсь показать, что Лукач не только непоследователен и эклектичен, как философ вообще; но что и в специальных, но важных, частях своей теории он берет отдельные элементы от буржуазных философов или социологов, — но без тех предпосылок и уж всегда без тех следствий , которые одни придают смысл соответствующим понятиям или теориям буржуазных мыслителей, и без которых этими, взятыми из вне, совершенно непереваренными, чужеродными телами марксизм совершенно искажается. Он амальгамирует марксизм с противоречащими марксизму элементами — довольно обычное последствие непоследовательности.

И, что хуже всего, он берет как раз наиболее реакционные стороны некоторых буржуазных, философских и социологических, учений, не желая, разумеется, делать из них реакционные выводы. Но выводы, даже когда они не сделаны, неотделимы от теории, из которой они вытекают.

Одной из таких теорий является так называемая «проблема отнесения» (Zurechnungsproblem) у Риккерта и Маркса Вебера.

 

1. «Проблема отнесения» («Zurechnungsproblem») у риккертианцев.

В чем заключается так называемая проблема отнесения?

Как видно по названию, нечто неизвестное должно быть «отнесено» (zugerechnet) к чему-то другому, известному. Название взято из математики, где оно обозначает самую простую вещь. Предположим, что два ряда чисел, x и y, находятся в таком отношении друг к другу, что каждому значению x соответствует некоторое определенное значение y. Это, как известно, имеет место тогда, когда x и y находятся в функциональной зависимости друг от друга, так что

f (x) = y.

Если теперь мне известны различные значения x, при чем x последовательно принимает значения 1, 2, 3 ……, то значения y должны быть отнесены к значениям x. Найти эти значения в математике не всегда бывает легко; но легко ли это или трудно, нас здесь вовсе не касается, потому что мы хотим только выяснить самое понятие. Итак, во всякой проблеме отнесения должно быть нечто (x), что известно, и нечто (y), что неизвестно и что должно быть «отнесено» к первому. Я тут же отмечу еще один пункт, который будет иметь большое значение в дальнейшем, так как он составляет существенную черту рассматриваемой проблемы, и мы имеем все основания особенно подчеркнуть именно эту черту. Дело в том, что обе величины, x и y, находятся, конечно, в математике не в причинном, а в так называемом функциональном отношении. Причинное отношение не имело бы в математике никакого смысла. Какова бы ни была причина изменения x, это изменение влечет за собой изменение y, но нельзя сказать, что причина изменения y есть x. Каждому значению x соответствует определенное значение y, а не то, чтобы каждое изменение x причиняло изменение y. В математике, где речь идет лишь о величинах, а не событиях, это вполне уместно. Но вот упомянутые философы и социологи, Риккерт и Вебер, не только перенесли это понятие «отнесения» из математики в философию и социологию, но перенесли его вместе со всеми его математическими особенностями и именно с тою целью, чтобы либо совсем вытравить причинность из мира общественных явлений, либо, по крайней мере, отвести ей второе (несущественное) место: причинное отношение и в области истории превращается (в лучшем случае) в отношение функциональной зависимости. «Проблема отнесения» для того им и нужна, чтобы отрицать точную причинную закономерность именно общественного процесса, чтобы превратить историю в философию истории, т.-е. в метафизику истории, чтобы низвести социологию со ступени науки, излагающей всеобщие законы общественного процесса, на ступень «науки», отрицающей всякое закономерное познание этого процесса. И тут каким-то откровением свыше оказывается для них понятие «отнесения», и как раз то его свойство, которое в высшей степени логически-последовательно в математике: то именно свойство, что известное и неизвестное, которые должны быть соотнесены, не находятся в причинной связи друг с другом! Ведь именно понятие причинности ненавистно для этих Отрицателей закономерности в общественных явлениях и является для них бельмом на глазу!

В самом деле, что представляет собою эта «проблема отнесения» в философии Риккерта и у Макса Вебера? Как в математике, так и здесь должны быть две величины, подлежащие соотнесению. Эти величины суть: так называемые «культурные ценности» (x) и все остальное в обществе (y).

Так, Макс Вебер говорит:

«Только определенные стороны всегда бесконечно многообразных единичных явлений — те стороны, которым мы приписываем всеобщее культурное значение — заслуживают поэтому знания, они одни являются предметом причинного объяснения. И само это причинное объяснение обнаруживает, в свою очередь, то же свойство: исчерпывающий причинный регресс от какого-либо конкретного явления, в его всецелой действительности, не только невозможен практически, но есть попросту бессмыслица. Только те причины, к которым должны быть отнесены «существенные» в данном единичном случае составные части события, выделяются нами: там, где речь идет об индивидуальности какого-либо явления, вопрос о причине не есть вопрос о том, под какую формулу должно быть подведено данное явление, как экземпляр, а вопрос о том, к какой индивидуальной констелляции оно должно быть отнесено, как результат; вопрос о причине есть вопрос об отнесении» (Wissenschaftslehre, стр. 178.)

Для иллюстрации «проблемы отнесения» я умышленно привел только Макса Вебера, а не самого Риккерта или Зиммеля, которые с еще большей резкостью и определенностью отрицают объективную закономерность истории. И я сделал это не только потому, что эти исторические теории достаточно известны всем марксистам и неоднократно опровергались ими, но и потому еще, что тов. Лукач руководствовался прежде всего формулировкой Вебера при установлении своей проблемы отнесения. Эта формулировка Вебера, разумеется, очень далека от того, чем была рассматриваемая теория у Виндельбанда и Риккерта. Там она была (как известно) чисто агностической. Что касается до «культурных ценностей» «наук о культуре», то там для их установления требовалась особая философия истории. (Так как темой моей статьи является книга тов. Лукача, а не философия Риккерта, то я не буду останавливаться на этом подробнее.) Макс Вебер, с одной стороны, непоследователен уже потому, что установление культурных ценностей он предоставляет изменчивым интересам историка, а сами эти интересы уже далее не определяет социологически, — с другой же стороны, он слишком практик, слишком социолог и историк хозяйства, чтобы напрямик и без оговорок отрицать причинную связь. Все же приведенная только что цитата (к которой можно было бы прибавить сколько угодно других) достаточно ясно и отчетливо обнаруживает тот же агностицизм, каким проникнута вся риккертианская школа. Ибо под словом «причинность» здесь скрывается нечто совсем другое, нежели то, что этим словом обозначается в естествознании, или, скажем, в марксизме. В естественных науках немыслимо, чтобы два (или несколько) событий, связанных друг с другом, как причина и следствие, могли быть произвольно переставлены, — так, чтобы произволу или «руководящей познавательной цели» была предоставлена возможность рассматривать как причину то, что прежде было следствием, и как следствие—то, что в другой раз считалось причиной. (Понятие взаимодействия я здесь исключаю, так как дело идет лишь об однозначном установлении понятий «причина» и «следствие».) Так, например, жизнь на земле есть следствие излучения, солнечной энергии, и эта жизнь — хотя она, несомненно, «культурная ценность» — не может рассматриваться, наоборот, как причина излучения солнечной энергии. Или в марксизме: «дух» капитализма есть следствие. капиталистического (грубо выражаясь) хозяйственного порядка, но капиталистический порядок не есть следствие капиталистического духа. Но так как этот дух есть та «культурная ценность», которая интересует «социолога», то последний «выделяет» его, все вокруг него группирует — и по желанию ставит вверх ногами действительное соотношение вещей. В общей форме это можно выразить так:

Как в естествознании, так и в марксистской общественной науке, причинность (или взаимодействие) есть реально-действующая природная или общественная сила, приводящая явления в определенное взаимное отношение, которое дано в действительности и неизменимо, и наша задача может заключаться только в том, чтобы найти это отношение эмпирически, в опыте, а никак не в том, чтобы конструировать его, согласно какой-то «познавательной цели». Это отношение имеет характер всеобщности, т.-е. не только отдельные факты, но и целые ряды фактов находятся в причинной зависимости друг от друга. Такие отношения могут быть поэтому выражены посредством всеобщего закона. Таким за коном является, например, дарвиновский закон развития или марксовский закон зависимости между отношениями производства и политическими или идеологическими процессами. Поэтому ни в естествознании, ни в марксизме не возникает проблема «отнесения», как в риккертианстве и у Вебера. В марксизме никогда не бывает спорным, что является причиной и что следствием в комплексе общественных событий; как не бывает спора и о том, что в этом комплексе значительно и что нет[4]. По поводу конкретного факта может, конечно, возникнуть вопрос, следует ли его свести к той или другой причине, но закономерная последовательность связи между комплексами событий стоит вне сомнений. Сомнению не подлежит ни то, что они находятся в причинной связи, ни то, как они связаны, в какой последовательности. Именно эта последовательность и устанавливается марксовым учением об обществе. И это учение есть эмпирическая, добытая из опыта теория, которая хочет только высказать то, что есть, что реально содержится в самих явлениях. В этом отношении марксизм есть чистое естествознание.

Возможность этого как раз и отрицается теорией «отнесения». Какова бы действительность ни была, мы все равно не можем познать ее (познать «всецело»); ибо «исчерпывающий каузальный регресс… есть попросту бессмыслица». Более того: ведь заслуживают знания «только» те явления, которым мы «приписываем» всеобщее культурное значение. Поэтому мы «выделяем существенные составные части события» — правило для этого выделения либо не дается вовсе, либо дается посторонней философией! — а благодаря им приобретают значительность и другие части, они также становятся существенными, так как они связаны с существенным. В чем заключается это «существенное», не может указать никакая теория: для одного существенно то, что Наполеон простудился 3 февраля 1812 года, для другого — то, что он нашел слишком большим нос госпожи Боарнэ. И поэтому: никакой теории! История состоит из «индивидуальных констелляций», никогда; не повторяющихся, каждая индивидуальная констелляция заключает в себе какую-нибудь центральную культурную ценность, к которой должны быть «причинно» отнесены все остальные «черты» этой констелляции.

Ясно, какое значение имеет здесь слово «причинный»: все события истории, правда, причины, но не в смысле однозначно и реально, и, стало быть, неизменно установленного свершении, а лишь в связи произвольно выбранной центральной проблемой. При ином выборе центральной проблемы, при иной культурной ценности, становится иной и причинная связь. «Die Kausalitat in allcm Respekt. Sie ist absolut, — wenn sie unsern Willen tut». (Причинности полное почтение, она самодержавна — пока действует по нашей указке.)

Что это плохо замаскированный агностицизм, отрицание всякой точной теории, — распространяться об этом было бы пустой тратой времени. Во-первых, Макс Вебер говорит это сам («вопрос о причине не есть вопрос о том, под какую формулу должно быть подведено явление, как экземпляр»). Во-вторых, он иллюстрировал свою теорию собственным примером: в своей «Социологии религии» он изобразил мировые религии, как причину структуры хозяйства, а затем написал «Социологию» и «Социальную и экономическую историю», в которых, при подавляющем обилии «фактического материала», тщательно избегается всякая попытка подвести этот материал под какую-нибудь «формулу», т.-е. формулировать законы общественной жизни.

Проблема отнесения как нельзя более уместна в теории, отрицающей всякую теорию. Вместе с предпосылками Риккерта-Вебера стоит и падает эта проблема, без предпосылок этих буржуазных скептиков она бессмысленна, без их выводов — еще бессмысленнее. В самом деле, когда принимается, что общественный процесс состоит из «индивидуальных костелляций», тогда вполне логично отрицать закономерность в смысле марксистской социологии. Тогда последовательна своеобразная концепция «причинности», как чего-то логически второстепенного, при чем первую роль играют «культурные ценности», которые, в свою очередь, определяются либо метафизикой истории (Риккерт-Трэльч), либо случаем (Вебер.) Мы имеем тут следующую логическую связь:

Большая посылка: Существенны истории «культурные ценности». Они изменчивы, но индивидуальны.

Меньшая посылка: История состоит, таким образом, из «индивидуальных констелляций», «каждая из которых внутренно «связана», согласно доминирующей в ней культурной ценности.

Заключение: Следовательно, нет причинной закономерности общественного процесса и нет теории, причинно связывающей «индивидуальные констелляции» по какому-либо закону. Вопрос о причинности есть вопрос об «отнесении».

Отбрасывать обе посылки, а из заключения удерживать только теорию отнесения, не отрицая в то же время возможность закономерности, тогда как из этого именно отрицания и вытекает логически понятие отнесения, — это значит поступать в высшей степени не последовательно! Берется некоторое понятие, роль которого именно в том и состоит, чтобы замещать отрицаемую, по существу, причинную закономерность, — а сама эта причинная закономерность не отрицается! Повторяю, это крайне непоследовательно и притом курьезно непоследовательно!

В самом деле: либо человек сознает, какую роль играет понятие «отнесения» у риккертианцев, — тогда он остерегается оперировать с этим понятием, ибо старое понятие причинности несовместимо с отнесением.

Либо он отлично знает, какова роль этого «отнесения», понимает, что оно означает отрицание причинности, — но сам склоняется к этому пониманию и хочет вытеснить причинность всякого рода «связями», «смыслом» и т. д.

Либо, наконец, он беззаботно берет это понятие из арсенала какой-либо реакционной философии, не сознавая, что он делает и в какое осиное гнездо попадает.

Какой из этих трех случаев представляет собою тов. Лукач, мы сейчас увидим.

 

2. «Проблема отнесения» у Лукача

Прежде всего мы констатируем, что он «совершает отнесение». Он определяет «классовое сознание» пролетариата (и всякого другого класса) следующим образом:

«Конкретное исследование означает, таким образом, отнесение (Beziehung) к обществу, как к целому. Ибо только через это от несение данное сознание людей о своем бытии обнаруживается во все своих существенных определенных (Bestimmungen). Оно обнаруживается, с одной стороны, как нечто, что может быть субъективно оправдано и может и должно быть понято из общественно-исторического положения — стало быть, как нечто «правильное», —и в то же время как нечто, объективно проходящее мимо сущности общественного развития, не постигающее и не выражающее это развитие адекватно, — и, стало быть, как «ложное со знание». С другой стороны, то же самое сознание при том же отнесении оказывается субъективно не достигающим им самим полагаемых целей, и в то же время осуществляющим объективные цели общественного развития, которых оно не знает и не хочет. Это двойное диалектическое определение «ложного сознания» изымает его характеристику из сферы простого описания того, что люди фактически думали, ощущали и хотели при определенных исторических условиях, в определенных классовых положениях и т. д. Последнее является простым материалом — правда, очень важным— собственно исторических исследований. Отнесение к конкретном целостности (Totalitat) и вытекающие из этого отнесения диалектические определения указывают за пределы простого описания и приводят к категории объективной возможности. Через отнесение сознания к общественному целому познаются те мысли и ощущения и т.д., которыми обладали бы люди в известном жизненном положении, если бы они были способны в совершенстве постигнуть это положение и вытекающие из него интересы — как по отношению к непосредственному действованию, так и по отношению к соответствующему этим интересам строительству всего общества; познаются, следовательно, мысли, соответствующие их объективному положению. Количество таких жизненных положений ни в каком обществе не бывает неограниченным. Их типологию можно, как угодно, изощрять путем подробных специальных исследований, — в результате все же получится не сколько ясно отграниченных основных типов, существенный характер которых определяется типичным положением человека в производственном процессе. Рациональная реакция (Die rationell angemessene Reaktion), относимая (zugerechnet) таким образом к какому-нибудь типичному положению в производственном процессе, и есть классовое сознание. Это сознание не есть, следовательно, ни сумма, ни средняя того, что думают, ощущают и т. д. отдельные индивиды, образующие классы. И все же имеющее историческое значение действование классов в целом определяется в конечном счете именно этим сознанием, а не мышлением и т. д. отдельного индивида, и только через это сознание оно может быть познано» (стр. 61–62 курсив мой. Л. Р.).

Тем самым реальный общественный продукт — классовое сознание, причинно возникшее из целостности (Totalitat) общественных явлений и находящееся в причинной связи с остальными частями этой целости, — превращен в пустой призрак. Призрак, который подобно всем воображаемым призракам закутывается в мистический туман и распространяет вокруг себя чары, придающие ему видимость большей силы, чем какая принадлежит подлинным реальностям. Действительное сознание людей оказывает очень ограниченное влияние на их действительную историю, а вот сознание, полученное через «отнесение», «определяет в конечном счете (letzthin) имеющее историческое значение действование класса как целого»! А между тем оно не действительно, не воплощается ни в индивидах, ни в массах: это есть сознание, которое существовало бы, если бы… мысли, ощущения и т. д., которыми обладали бы люди, если бы…

Для подкрепления своей мистики тов. Лукач опять-таки обращается к Марксу. Он цитирует из «Святого семейства» следующее место, которое ставит эпиграфом к статье о «классовом со знании»:

«Дело не в том, что в данный момент представляет себе целью тот или другой пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат и что он согласно этой своей сущности исторически принужден будет сделать».

И он толкует это положение Маркса в своей обычной манере — вычитывать из марксовых слов то, чего в них нет, и вкладывать в них то, что он желал бы в них найти — следующим образом:

«Как подчеркнуто в эпиграфе, классовое сознание не есть психологическое сознание отдельных пролетариев или (массово-психологическое) сознание их совокупности, но осознанный смысл исторического положения класса» (стр. 86).

Прежде чем перейти к анализу излагаемой Лукачем теории классового сознания, я сделаю одно маленькое замечание — с целью изолировать эксперимент от всяких мешающих посторонних явлений. По Лукачу — согласно последней цитате — «классовое сознание не есть ни психологическое сознание, отдельных пролетариев, ни массово-психологическое сознание их совокупности, но — осознанный смысл исторического положения класса». Прекрасно! Каждый класс имеет историческое положение, и каждое такое положение имеет «смысл». Это, правда, совсем риккерто-веберовский язык, и за этим «смыслом» мы опять чуем, реминисценции из старого, этически-рационалистического истолкования и искажения истории идеализмом. Все в мире имеет свой «смысл», если некто (напр., бог) вкладывает в мир некий «смысл», являющийся целью, по направлению к которой происходит «совершенствование» этого мира. И ничто в мире — падение камня так же мало, как классовая борьба пролетариата — не имеет другого «смысла», помимо того, что то и другое должно протекать согласно естественным (или общественным) законам. «Историческое положение» класса и «смысл» этого исторического положения отличаются друг от друга только для идеалиста.

В самом деле:

Что такое «историческое положение»? Положение, которое, как всякое другое, протекает независимо от человеческого сознания (хотя и проходя через него). Какой смысл может иметь «смысл» этого положения? Двойной. Материалисты говорят:

То самое, что происходит объективно и, стало быть, независимо от того, как оно познается людьми, вместе с тем воспринимается человеком, обладающим способностью мышления. Когда падают камни вниз по наклонной плоскости — познаются законы падения. Когда падают троны и человеческие головы — познаются общественные законы, законы революции. В этом «познании» и заключается их «смысл» — и ни в чем другом. И этот смысл является, как сказано, психическим процессом в человеке, мыслительная способность которого аффицируется событиями. Но как этот психический процесс сам есть только другая (особенно квалифицированная) сторона физиологических процессов (см. Бухарин: «Атака», стр. 137), а не нечто, стоящее над ними, не нечто сверхчувственное[5],—точно так же познанный, осмысленный процесс есть не что иное, чем сам объективный процесс, как он опознается человеком. Поэтому материалисты говорят: «Историческое положение класса и «смысл» этого исторического положения не отличаются друг от друга».

Идеалисты же говорят:

Они отличаются друг от друга. Всякий «процесс» должен иметь некоторый «смысл», т.-е. устремляться к некоторой цели. Невозможно, чтобы мир (природа и общество) не имел конечной цели, к которой он устремлялся бы; это было бы «бессмысленно». И, стало быть, когда мы исследуем какой-нибудь естественный или исторический процесс, то помимо причинной связи событий и над ними существует еще нечто: цель («Ziel»), к которой устремляется данное событие; смысл («Zweck»), который имеет природа и общество и осуществлению которого данное событие содействует. И только такие события «имеют значение» или «историческое значение», которые содействуют осуществлению этой цели или этого смысла. Как мы видим, это так называемые «ценности», «культурные ценности» и т. д., с которыми мы познакомились у Риккерта-Вебера.

Предположим, что такой риккертианец — просвещенный человек, скажем, социал-демократ или даже коммунист. Он тогда не преминет, в нынешнюю эпоху революций, поставить вопрос: «какой смысл» имеют эти революции? Ведут ли они человечество к усовершенствованию, или нет? И смотря по тому, что он понимает под «усовершенствованием» (справедливость или демократию и т. д.), он станет, например, приветствовать или проклинать русскую революцию.

Словом: «смысл» исторического положения заключается для идеалиста в том, что оно оценивается.

Маркс и Энгельс всегда самым решительным образом протестовали против вторжения в марксизм «оценочных суждений» (см. Anti-Dtihring, стр. 161, или Elend der Philosophie, предисловие Энгельса, стр. X). Оценки, которые высказываются индивидом или целым классом в нравственное признание или осуждение чего-нибудь, сами подлежат причинному объяснению. Такие оценки могут быть симптомами происшедших в общественном процессе изменений, о которых они таким образом возвещают (например, когда рабство наемного труда осуждается, как нечто безнравственное, без того чтобы его сущность была познана); но кто стал бы утверждать, что классовое сознание пролетариата состоит из таких оценочных суждений, тот может быть всем, чем угодно, только не марксистом.

Но когда тов. Лукач говорит: «классовое сознание есть осознанный смысл исторического положения класса», —тогда он, согласно только что высказанному, либо утверждает, что «смысл исторического положения» и есть такие оценочные суждения, либо просто хочет сказать, что этот смысл означает познание закономерного хода общественных событий и их тенденций.

И в этом последнем случае классовое сознание есть нечто большее. Об этом нам придется еще говорить. Но, в общем и целом, я с ним тогда согласен[6]. Хотя, правда, тогда весьма странно, почему этот простой факт выражен в такой идеалистически-сбивчивой форме. Именно для предотвращения этой опасности, марксисты предпочли бы другой язык. Они сказали бы: каждая вновь достигнутая ступень производительных сил толкает общество в известном направлении (которое может быть познано теорией). Это направление может быть «выше» или «ниже», оно может быть «развитием» или «регрессом», смотря по обстоятельствам. В этом его «смысл»— и больше ни в чем. Это направление (тенденция) познаваемо, оно может быть опознано. Если оно представляет собою развитие, то оно является в сознании, как задача, к выполнению которой люди стремятся и которая при известных условиях и осуществляется (если не помешают препятствующие обстоятельства). Если же направление оказывается «регрессом», то можно попытаться задержать его. Это может быть удастся, а может быть и нет и даже чаще всего последнее. Узнать, какой именно случай имеет место, в этом и заключается функция теории. Вопрос о том, осознается ли или нет направление общественного развития, и если да, то когда и как, — нас здесь не интересует. Допустим, что оно осознается. Тогда можно воспользоваться выражениями Риккерт-Вебер-Лукача и сказать: «смысл исторического положения» (общества или класса) «осознан». Но я спрашиваю, где он осознан? в ком он осознан? как он осознан?

Он осознан либо в отдельных людях (скажем: в пролетариях), либо в какой-нибудь части класса или в целом классе. Существует ли еще третья возможность? Люди до сих пор не осознавали свое историческое положение. Почему это так было, и что они сознавали вместо него, это другой вопрос. Но вот теперь они по какой-то причине осознают его. Не значит ли это, что в их головах, реально-психологически, теперь присутствуют другие мысли, чувства, цели и т. д., более близко или даже вполне соответствующие действительности? Да и может ли слово «осознание» означать что-нибудь другое? Если даже эти новые мысли, чувства, цели и т. д. охватываются формулой «смысл исторического положения»; то это ничего не меняет в том факте, что они осознаны, т.-е. психически переживаются, и должны переживаться, раз они вошли в сознание. Но если это так, то здесь опять тов. Лукач делает — уже не в первый (и даже не последний!) раз—один из своих обычных логических промахов. Для разнообразия это на сей раз не эквивокация или кипроко, а самое простое—противоречие. И отнюдь не диалектическое. Тов. Лукач отрицает в первой части своего положения то, что признает во второй его части. Первая часть его положения противоречит второй полностью. В первой части утверждается, что классовое сознание не есть ни психическое сознание отдельных людей, ни массово-психологическое многих. Можно было бы подумать, что тов. Лукач открыл третье место, в котором реализуется классовое сознание. Не голову ли бога или многих богов, или, может быть, голову госпожи истории или что-нибудь подобное? Нет! Во второй части разбираемого положения признается то, что отрицается в первой. Ибо там говорится: классовое сознание есть «осознанный смысл исторического положения класса». Но, как сказано, только голова людей (индивидуально-психологически или массово-психологически) может быть тем местом, где реализуется классовое сознание, где что-нибудь осознается людьми. Во второй части своего положения Лукач только ближе определяет то, что ими осознается, т.-е. только содержание их сознания: ими сознается «смысл исторического положения». Но это, с позволения сказать, совсем другой вопрос! Что составляет содержание человеческого сознания в данный момент, соответствует ли это содержание действительности или нет, — это особый вопрос, не имеющий, однако, ничего общего с вопросом о том, является ли сознание индивидуально- или массово-психологическим. Ложно ли содержание или истинно, выражает ли оно «смысл исторического положения» или нет, — самосознание, носящее в себе это содержание, должно быть либо индивидуальным, либо массовым. В одном только случае это не так: когда «смысл исторического положения класса» «осознается» так, что он сам, этот смысл, становится отдельным особым сознанием, отличным от индивидуальных человеческих сознаний и вознесенным над головами людей. Но тогда перед нами (замаскированный) бог. (На философском языке это называется «гипостазированием».) В лучшем (или худшем?) случае «отнесенное» сознание тов. Лукача есть, таким образом, гипостазированное сознание — весьма сходное с божественным сознанием.

Вы, стало быть, бьете мимо цели, тов. Лукач. Вы не доказываете то, что хотите доказать. Или вернее: либо вы противоречите самому себе, либо вы объединяете в вашем положении два вопроса, лежащих в совершенно различных плоскостях. Вы говорите в первой части вашего положения о чем-то совершенно другом, чем во второй его части. В первой части — о сознании (все равно, индивидуальном ли или массовом, или еще каком), а во второй части — о содержании сознания, при чем вы тут же признаете, что, содержание все-таки осознается. Где? В сознании, которое вы же в первой части выкинули вон! Вы поступаете, как сумасбродный Перси у Шекспира, который на тревожный вопрос своей жены: «Что тебя так влечет от меня?» — отвечает: «Мой конь, дитя мое, мой конь!»

Теперь выяснилось, что наше «маленькое замечание» касается не второстепенной подробности, а вводит нас в самый центр, в самую суть всего вопроса. Если Лукач этого не делает, то мы-то! но всяком случае должны это сделать — мы должны строго раз граничить эти два вопроса: что такое человеческое сознание, и каково содержание этого сознания? Ибо ясно, что каково бы ни было содержание сознания, как бы ни менялись мысли, чувства, цели и т. д. людей, — в каждый данный промежуток времени в головах людей присутствует комплекс этих элементов, и как раз этот-то комплекс и называется «сознанием». И это сознание может быть осуществлено только двумя способами: психологически — в отдельных людях, или массово-психологически — во многих. Что представляет собою это «психологическое или массово-психологическое осуществление», на этот вопрос отвечает особая наука, и именно естественная наука — психология (массовая психология). В каком отношении находятся эта наука к марксизму, это крайне интересный и далеко не достаточно выясненный вопрос, обсуждение которого становится все более неотложным для всякого марксиста. Если бы, тов. Лукач поставил вопрос именно в этом смысле, то он имел бы полное право на нашу благодарность: самый вопрос был бы, по крайней мере, разумно и ясно поставлен, хотя бы на него и не был бы дан сразу же вполне удовлетворительный ответ. Но этот — единственный имеющий смысл — вопрос не интересует тов. Лукача ни в малейшей мере. Его исследование имеет философскую установку. Что это значит, и что это противно духу марксизма, — мы сейчас увидим.

 

3. Причинность и проблема отнесения в марксизме.

Поставить вопрос философски, это в данном случае значит: поставить его метафизически. «Философское сознание характеризуется тем, что для него понимающее мышление это действительный человек, и понятный мир есть действительный мир» (Маркс, «К критике политической экономии», Введение, 26). Не напрасно тов. Лукач и в этом пункте учился у Макса Вебера. Последний конструирует «рациональную» социологию («verstehende» Soziologie), категории (основные понятия) которой основаны на том, что мы можем понимать и, следовательно, «истолковать» человеческие поступки. Подобно этому и Лукач все время спрашивает о том, какой «смысл» имеет то или другое «значительное» действие классов. Он все время спрашивает о том, какая сторона жизни, и в какой методической связи, заслуживает почитаться важным для познания фактом?» (стр. 17). И в чисто риккерто-веберовском духе он всегда отвечает на этот вопрос философски, т.-е. указывая на некоторую «познавательную» цель или цель развития; которая впервые делает факты фактами. Всех тех, кто не ориентируются на заранее установленную познавательную цель и не отбирают «факты» в соответствии с нею, он называет «грубыми эмпиристами».

Что в этих словах скрывается гораздо больше, чем в них прямо сказано (вернее: признано), об этом мы можем догадаться, когда вспомним, какое значение Лукач придает «смыслу» исторического положения, — выражение, как мы видели выше, по меньшей мере двусмысленное у писателя, который и вообще обнаруживает сильную склонность к идеализму. Но эта догадка тотчас же превратится в уверенность, когда мы примем во внимание, что от этой «теории» познавательных целей очень сильно отдает риккерто-веберовскими культурными ценностями, которые как раз и являются тою «познавательной целью», с которой должны сообразоваться «факты»! Марксизм знает только одну «познавательную цель» — вскрыть факты в их причинной связи. Что среди фактов важно и что неважно, это определяется исключительно тем, какое действие производит тот или другой факт. Я могу приписать какому-либо факту неправильное значение, я могу установить неправильные факты (как, напр., ревизионисты, когда они «установили» укрепление буржуазии, или тов. Лукач, когда он установил тот «факт», что Маркс отрицал диалектику в природе). Против таких «фактов» Ленин вел ожесточенную борьбу (напр., против «факта» убывающего плодородия почвы). Такие факты должны быть исправлены, но в исправленном виде они уже остаются фактами. Разумеется, связь между фактами устанавливается теорией. Но только потому, что сама теория есть не что иное, как мысленное выражение реально существующих отношений между фактами. Но мир, даже когда он еще не понят, когда, значит, еще нет никакой теории, объясняющей его, уже существует, существует со всеми реальными отношениями между вещами и людьми, — когда же впоследствии он становится понятым, тогда это понимание, т.-е. теория, оказывается фактом среди фактов, который не преминет оказать свое действие. Но ни в коем случае нельзя сказать: факты сообразуются с теорией, а не теория с фактами. Никогда нельзя сказать: «Тем хуже для фактов». А между тем именно так поступает философ. Для него факт только тогда является таковым, когда он подходит к его теории, когда он становится «важным» ввиду его «познавательной цели». Для него — для Лукача — понимающее мышление есть действительный человек; понятый мир есть действительный. Он до мозга костей — идеалист!

Несомненен тот факт, что люди обладают сознанием. И это сознание играет у них некоторую — и даже вовсе не незначительную — роль. Всякая теория общества должна, в первую очередь, посчитаться с этим фактом: ведь был же он отправным пунктом всех идеалистов, которые сыграли очень даже значительную роль в духовной истории человечества. Что такое это сознание и какую роль играет оно в обществе? Марксизм дает на это ясный и точный ответ: я констатирую, — говорит он, — тот факт, что люди обладают сознанием, я изучаю историю и констатирую, что это сознание играет в ней такую-то и такую-то роль. И мне не приходит в голову отрицать факт этого сознания! Или заменять его каким-то конструированным сознанием, которого нигде нельзя найти, о котором неизвестно, птица ли оно или рыба, которое существует только в моем понятии. Это — философская постановка вопроса, это — постановка вопроса у тов. Лукача!

В самом деле:

Люди обладают сознанием и даже воображают, что это сознание определяет судьбу мира. (Мы еще увидим, что это воображает даже тов. Лукач!) У людей есть мысли, чувства, люди даже ставят себе цели — и даже воображают, что эти мысли и чувства играют важную и независимую рать в истории, что эти цели те же самые, которые осуществляются и в истории. Материалисты всегда боролись против этого мнения людей. Смотря по особой форме, ка кую принимало в ту или другую эпоху Материалистическое учение, человеческое сознание сводилось к тому или другому началу, пока, наконец, современный марксо-энгельсовский материализм не свел человеческое сознание, в конечном счете, к хозяйственной структуре людей. И не конструированное, а живое, в человеческих головах осуществленное сознание. Но одна черта присуща всякому материализму, в какую бы форму он ни облекался: между человеческим сознанием и окружающим его миром (обществом) существует причинная связь! Сознание людей есть продукт окружающего их мира! Это, правда, элементарная истина, но, к сожалению, весь наш спор с тов. Лукачем вращается вокруг элементарных истин марксистского материализма.

Но эта элементарная истина несовместима ни с каким «отнесением». Ибо одно из двух: либо сознание людей есть реальный факт общественной жизни, причинно связанный с другими фактами, либо нет. В этом последнем случае оно может быть «вопросом отнесения». Но если оно причинно связано (как это принимает марксизм), тогда можно ближе определять способ этой причинной связи, и нужно строго взвесить значение этого факта, сознания, ввести в надлежащие рамки неумеренное представление людей о роли их сознания,— но помимо этого сознания, являющегося реальным фактом общественной жизни, общественным явлением среди других явлений, нет и не может быть другого, гипотетического сознания, которое не существует нигде, кроме как в понятии философа, и которое обретается только после того, как теория установила объективно-историческое положение класса и затем уже сконструировала соответствующее этому положению сознание, «отнесла» к нему сознание, адекватно отражающее это положение. Разумеется, сознание людей формируется по их общественному положению, их положению в производственном процессе, их классовой принадлежности. Жизнь в производственном процессе составляет, напр., длиннейшую и важнейшую часть жизни промышленного рабочего. Впечатления, получаемые им там от общения с машинами, товарищами по производству, другими рабочими, с фабричными надзирателями и, наконец, с капиталистом — составляют значительную часть его сознания. Mutatis mutatidis, следует то же самое сказать обо всех людях, ибо в классовом обществе не существует людей, а есть только классовые люди; в наше время — капиталисты, наемные рабочие и т. д. (Маркс, «К критике политической экономии», Введение, ХХХV). И поэтому сознание людей не общечеловеческое сознание (как ошибочно принимает, напр., современная психология, фрейдизм), а классовое сознание. Все люди, занимающие одно и то же положение в производственном процессе, имеют более или менее в сущности — одинаковое сознание, классовое сознание.

Но тем самым сказано, что само индивидуальное сознание является изначала общественным, классовым продуктом. Если бы можно было выделить из сознания индивида то, что принадлежит только лично ему, что является его личным вкладом, то от сознания осталось бы очень мало. От колыбели до могилы человек— общественное существо, его сознание формируется в общении с его сочеловеками, при чем он получает содержания сознания, возникшие в общественном процессе без его ведома и содействия и передаваемые в совершенно готовом виде от прошлых поколений к новым, которые, в свою очередь, их дальше развивают и видоизменяют. Когда мы говорим об индивидуальном сознании и, в противоположность к нему, об общественном или классовом сознании, то мы этим вовсе не хотим сказать, что вне индивидуального со знания существует еще где-то другое сознание. Мы утверждаем только, что индивид, хотя его сознание с самого начала является обобществленным, на ряду с существенными чертами, типичными для всех членов его класса, необходимо обнаруживает и случайные, второстепенные содержания, т.-е. такие, которые про исходят от его индивидуального общения с небольшим кругом сочеловеков; и, наоборот, некоторые существенные черты, присущие большинству его товарищей по классу, могут у него отсутствовать и даже наверно отсутствуют.

Различие по степени между индивидом, как индивидом, и индивидом, как членом класса, с одной стороны, и между обоими соответствующими сознаниями—с другой, недвусмысленно определяется следующим изречением Маркса и Энгельса:

«Индивиды принадлежат к коллективности (Gemeinschaft) лишь как средние индивиды, лишь постольку, поскольку они живут в условиях существования своего класса; в этом отношении они имеют дело друг с другом не как индивиды, а как члены класса». (Немецкая идеология. Архив Маркса и Энгельса, стр. 245).

Но «средние» индивиды и реально живущие индивиды, это не отличные друг от друга существа, не две разные реальности!

Следовательно, когда я теоретически говорю о классовом сознании пролетариата, я поступаю по образцу всякой науки: я отбрасываю случайные черты, возникающие из особенных условий производства, из особенного отношения к отдельному капиталисту и т. д., и беру только содержание, общее всем рабочим, которое таким образом и становится характерным, типичным, «средним». Но всегда с той оговоркой, что полученное таким путем «сознание» нигде не реализовано начисто не существует нигде, вне живых от дельных людей. Из этого сознания марксист никогда не сделает какого-то исторического демона, какого-то «демиурга действительности, истории», — иначе он перестанет быть марксистом и станет старо-гегельянцем, у которого, как известно, идея играла именно эту роль. Разумеется, полученное описанным способом сознание есть реальность. Ведь оно добыто наукой в результате того, что выделены как раз те элементы отдельных сознаний, которые общи им всем. Именно потому, что эти элементы общи всем, они и являются существеннейшими элементами, — теми, которые одинаково действуют или начинают действовать во всех членах одного и того же класса. А что одинаково действует во многих, то по закону перехода количества в качество становится чем-то новым, чем-то иным. Поэтому классовое сознание есть реальность, есть реальный общественный продукт и реальная общественная сила (значение которой не должно выходить за начертанные марксизмом! пределы), и поэтому классовое сознание не есть ни «арифметическая сумма», ни «средняя отдельных сознаний». Но и не «вопрос отнесения»!

К каким следствиям приводит допущение «отнесенного» сознания вместо сознания действительного, это мы подробно увидим: ниже. Но уже здесь мы подчеркнем один вывод, который очень удивит иного читателя (я сказал бы: всякого, кто хоть сколько-ни будь знаком с марксистской литературой или хотя бы только смотрит на современную жизнь открытыми глазами). Этот вывод гласит: только пролетариат имеет классовое сознание! Разве еще, может быть, буржуазия, но это не так уж достоверно, а, наоборот, очень спорно!

Слушайте:

«Весьма показательно как для анархизма, как теории, так и для «классового сознания» крестьян, что некоторые контрреволюционные восстания и мятежи середняцких и богатых крестьян России нашли себе идеологическую опору в этой концепции общества, как целеполагания. Таким образом, у этих классов… собственно говоря нельзя говорить о классовом сознании: полное сознание своего положения обнаружило бы перед ними безнадежность их партикулярных стремлений перед лицом необходимости исторического развития. Сознание и интересы находятся здесь, следовательно, в отношении контрадикторной противоположности. А так как классовое сознание было определено, как проблема отнесения, то это делает философски-понятной и невозможность его развития в не посредственно данной, исторической действительности» (стр. 73, курсив мой, Л. Р.).

Я не предполагаю, чтобы кто-нибудь мог выбраться из лабиринта стиля Лукача без нити Ариадны, а то я оставил бы эту цитату без всякого комментария: она сама по себе показала бы яснее, чем то могла бы сделать какая угодно критика, какие небылицы преподносятся здесь читателю под видом марксизма.

Вникните только в то, что здесь сказано. По поводу крестьян «собственно говоря» вовсе нельзя говорить о классовом сознании. Почему? — спрашивает изумленный читатель. Ведь у крестьян есть классовое сознание, у них есть мысли, чувства, цели и т. д., — ведь это доказывается повседневной жизнью. Нет, говорит тов. Лукач, его у них нет. И не потому, напр., что их сознание заимствовано ими у других классов (у буржуазии или пролетариата), что было бы, пожалуй, возможно. Хотя и в этом случае в крестьянском сознании непременно должно было бы быть и кое-что не заимствованное, кое-что такое, что возникло из их собственного положения в производстве и постольку вполне могло бы быть названо их специфическим классовым сознанием. Так, Бухарин в своей «Теории исторического материализма» описывает классовое сознание крестьян следующим образом:

«Привязанность к частной собственности, которая удерживает его от всего нового: индивидуализм, собственность, особность, недоверие ко всему, что выходит за пределы околицы» (Теория истор. материализма, стр. 342.)

И тут же Бухарин замечает, что крестьяне очень часто принимают теорию анархизма, о которой он остроумно говорит, что она состоит из двух параграфов: § 1. «Ничего не будет», § 2. «Никому не поручается выполнение предыдущего параграфа». Об истинной связи крестьянской идеологии с анархизмом, и о том, как его толкует тов. Лукач, придется еще сказать несколько слов ниже.

Но и из сказанного уже во всяком случае ясно, что у крестьян все-таки есть классовое сознание и что такой марксист, как Бухарин, того же мнения. Нет, возражает тов. Лукач, у них «собственно говоря» нет классового сознания. Почему? – спрашиваем мы еще раз. Потому, что у них нет полного сознания своего положения. Ибо, если бы они сознавали свое положение вполне, то неминуемо убедились бы в безнадежности своих частичных стремлений.

Так, — скажет всякий здравомыслящий человек, — но как же обстоит дело с другими классами? Разве городская мелкая буржуазия находится в другом положении? Или средняя и крупная буржуазия? Может ли у этих классов быть полное сознание своего положения? Ни в коем случае!

Современное общество распадается на классы. Каждый класс занимает особое положение в производственном процессе. В зависимости от этого, занимаемого ими, положения и от той роли, которую они играют в производственном процессе, разные классы имеют различные интересы, и в зависимости от производственных условий и интересов — различные сознания. Ведь именно это и называется классовым сознанием!

Если бы различные классы не занимали различных положений в производственном процессе и не имели различные интересы, то у всех у них „было бы одно и то же сознание, общечеловеческое сознание, а не различные классовые сознания. Это общечеловеческое сознание было бы тогда вместе с тем и полным со знанием объективного положения вещей. В настоящее время это невозможно, потому что друг другу противостоят враждебные классы, положение и интересы которых вынуждают их ложно осознавать мир, строить идеологии.

Из всех классов современного общества один только пролетариат находится в таком положении, что его место в производственном процессе и его интересы дают ему возможность познать мир (общество) так, как он есть, т.-е. прийти к полному осознанию своего положения. Становится ли эта возможность действительностью, и если да, то как и насколько, это—другой вопрос, который нас сейчас не интересует. Но сознание пролетариата не потому называется классовым, что оно правильно или неправильно отображает его положение, — а потому, что это сознание, со всеми его особенностями, ограничено только пролетариатом, так же, как и сознание других классов, опять-таки со всеми его особенностями, ограничено этими другими классами. И поэтому сознание пролетариата, хотя оно и отображает мир объективно-правильно, все же нельзя назвать общечеловеческим, а приходится назвать классовым.

Итак: истина как раз обратна тому, что утверждает тов. Лукач! Именно потому, что мир различными классами воспринимается различно (и стало быть, разумеется, некоторыми из них ложно), именно поэтому у каждого класса свое особое классовое сознание; в этом как раз и состоит его классовое сознание. Прямо обратно тому, что утверждает тов. Лукач, классовое сознание и интересы находятся друг с другом в теснейшей связи, а не в отношении «контрадикторной противоположности». Ведь по Лукачу выходит, что крестьяне — мертвые вещи или, по крайней мере, животные: у них ведь не должно быть вовсе никакого сознания! «Со знание и интересы» находятся у них «в отношении контрадикторной противоположности». Но интересы у них есть. И сознание у них тоже есть, каково бы ни было его содержание. По Лукачу же одно (интересы) исключает другое (сознание) — «контрадикторная противоположность»! Стало быть, у крестьян нет сознания, они мертвые вещи или животные. Или, может быть, у них есть интересы и совершенно противоположное им сознание? И если их сознание нельзя назвать классовым, то как же иначе назвать его?

В «философском» смысле все это, может быть, и понятно, но я должен признаться, что в обыкновенном, прозаическом, не – «философском» смысле это непонятно в высшей мере. Послушаем, как характеризует положение и классовое сознание крестьян Ленин, — и мы тотчас увидим, в чем разница между марксистом-материалистом и философом-идеалистов:

«Положение крестьянина таково, по его быту, условиям производства, условиям его жизни, условиям его хозяйства, что крестьянин — полу-трудящийся, полу-спекулянт.

«Крестьяне — особый класс. Как труженики, они враги капиталистической эксплуатации, но в то же время они собственники. Крестьянин столетиями воспитывался на том, что хлеб его, и что он волен его продавать. Это мое право, думает крестьянин, ибо это мой труд, мои пот и кровь. Переделать его психологию быстро нельзя, это долгий и трудный процесс борьбы.

«Вопрос стоит таким образом, что крестьянин привык к свободной торговле хлебом.

«Крестьянин является полу-тружеником, полу-спекулянтом. Крестьянин труженик потому, что потом и кровью добывает себе свой хлеб, его эксплуатируют помещики, капиталисты, купцы. Крестьянин—спекулянт потому, что продает хлеб, предмет необходимости…» (Ленин, «Об обмане народа лозунгами свободы и равенства». Собрание сочинений, т. XVI, стр. 210 и 215 и сл.)

Во-первых, крестьянство признается здесь за «особый класс». По Лукачу же спорно, можно ли «вообще называть его классом в строго марксистском смысле» (стр. 73). Впрочем, это замечание только мимоходом.

Во-вторых: что здесь характеризуется как особая классовая психология («переделать его психологию быстро нельзя»), как классовое сознание крестьян?

Так как крестьяне составляют особый класс с особой психологией, с особым классовым сознанием, которое отчасти дружественно пролетариату, отчасти же опасно для него, — то нет места равенству крестьянина и пролетария в конституции Советских Республик.

Так говорит материалист-марксист, который конкретно анализирует конкретный вопрос, а не довольствуется «философскими» фразами. Марксист-материалист смотрит на сознание классов не как на «проблему отнесения», а как на некоторую, иногда очень опасную, реальную общественную силу, как на действительность, с которой приходится считаться и сообразовать свою политику. Когда классовое сознание превращается в какой-то «отнесенный» призрак, тогда и политика пролетариата начинает направляться против призраков и вестись по призрачному — не к выгоде для пролетарской революции!

Но почему крестьяне часто принимают теорию анархизма? Не потому, — как это утверждает тов. Лукач, — что у них нет классового сознания, а опять-таки как раз наоборот: потому, что они обладают таковым! Крестьяне — как мы видим из слов Ленина — представляют собою мелкобуржуазный класс (полу-трудящиеся, полу-спекулянты). А анархизм представляет собою мелкобуржуазную теорию. Раздробленное ведение хозяйства, индивидуализм крестьянина прямо вопиет о такой теории, которая была бы индивидуалистичной, идеалом которой являлось бы мелкое хозяйство. Ведь это ясно! И столь же ясно, почему крестьяне один раз тянут к капиталистам, другой раз к пролетариату. Да потому, что они полу-трудящиеся, полу-спекулянты! И вовсе не в том дело, что они будто бы не являются особым классом, с особым классовым сознанием!

Все это было бы почти совершенно непонятно у писателя, который называет себя марксистом, если бы сразу не бросалось в глаза, что именно смешивает тов. Лукач. Он смешивает классовое сознание, как оно есть фактически, с классовым сознанием, каким оно было бы, если бы оно не было классовым сознанием; он смешивает классовый интерес, фактически существующий, с классовым интересом, каким он был бы, если бы не был классовым интересом. В самом деле:

1. Если бы непролетарские классы обладали «классовым сознанием» в том смысле, в каком его определяет Лукач, т.-е. если бы они полностью познавали свое положение, то они познавали бы общество так, как оно объективно существует; тогда все они обладали бы классовым сознанием пролетариата — единственного класса, познающего общество так, как оно объективно существует. Но тогда вместе с тем все классы имели бы одно и то же сознание, и, следовательно, не было бы вообще никакого классового сознания. Все человечество обладало бы одним и тем же сознанием. И как раз это общечеловеческое (пока не существующее) сознание Лукач и называет классовым сознанием.

2. Классовое сознание имеет степени, потому что нет вполне однородных классов. Степень классового сознания, его большая или меньшая ясность, это один вопрос; типическое классовое со знание данного класса — другой вопрос. Если Лукач называет классовым сознанием только такое, которое вполне соответствует объективному положению класса, — то, как назовет он тогда мышление класса, пока оно еще не достигло этой ступени? В этом случае классовое сознание существовало бы только в теории, а не в действительности, не было бы его даже у пролетариата, ибо и у последнего «сознателен» только его авангард, коммунистическая партия. Но с большей или с меньшей степенью ясности обладают сознанием, соответствующим положению пролетариата, и остальные члены этого класса, ибо коммунисты — как сказано уже в «Коммунистическом Манифесте» — не являются особым классом внутри пролетариата. И если есть пролетарии, которые не вполне или мало классово-сознательны, или даже настроены враждебно против своего класса, то это те, положение которых в хозяйственном процессе само не является чисто типическим. Либо они не заняты в больших промышленных предприятиях, либо же принадлежат к «мелко-буржуазному пролетариату». Или, может быть, тов. Лу качу неизвестно это выражение Энгельса? Но это выражение означает, что классы—не застывшие образования, а текучие процессы. И точно так лее их кассовые сознания. Так что в головах действительных живых людей прекрасно могут уживаться идеологии раз личных классов: различные классы влияют друг на друга. «Пере ход текуч» — здесь так же, как и в других случаях.

3. Интерес и сознание могли бы находиться в отношении «контрадикторной противоположности» лишь тогда, если бы этот интерес—был не классовым интересом. To-есть в отношении «контрадикторной противоположности» находятся не интерес крестьян и их сознание, а «дальнейший интерес» и «теперешнее сознание». Если бы крестьяне не были особым классом, полу-трудящимися, полу-спекулянтами, то они поняли бы, что в их интересе «собственно» тоже коммунизм и тогда бы — Лукач был прав. Но понять это им как раз и мешает их теперешний классовый интерес. Когда они разовьются настолько, что поймут это (а практические мероприятия пролетарской революции в сочетании с пропагандой коммунистической партии приведут их к этому), тогда они освободятся от своего специфического классового сознания и проникнутся сознанием пролетариата. Это и называется диалектикой. Они постепенно перестают быть особым классом, по мере того как их хозяйство постепенно изменяется. Но до этого — нам еще далеко! Покуда же они остаются особым классом, они сохраняют особое классовое сознание и особые интересы! И это сознание и эти интересы, отнюдь не находясь в отношении «контрадикторной противоположности», находятся у них, наоборот, в полнейшем согласии.

Лукач таким образом смешивает будущие, дальнейшие, «собственные» интересы крестьян с их теперешним классовым интересом, т.-е. их классовый интерес, как он есть в действительности, с их интересом «в собственном смысле», с интересом — который уже не является классовым.

Только приняв во внимание три приведенные пункта, можно объяснить те нелепости, в которые впутывает тов. Лукача его «проблема отнесения». С ним случилось по отношению к его учителям, Риккерту и Максу Веберу, то же самое, что случилось с Богдановым по отношению к Маху. Плеханов изображает этот казус следующим образом.:

«Даже там, где Вы (т.-е. Богданов. Л. Р.) мните себя независимым от своего учителя, Вы только портите заимствованное у него учение. И притом Вы портите его, оставаясь совершенно верным его духу…. Вы только приводите к явному абсурду то, что оставалось абсурдом в потенции (absurdum an sich, сказал бы Гегель) у Вашего учителя». (Плеханов. Третье открытое письмо Богданову, стр. 85.)

*

Многое из того, что через посредство этого «отнесения» приписывается какому-то призрачному классовому сознанию, составляет функцию теории. Теория может задолго до того, как это осознает класс, предвидеть основные тенденции общественного развития. А так как человеческое сознание тоже входит в процесс этого развития, то материалистическая теория, провозглашающая причинную зависимость сознания от материальных, производительных сил, от реальных производственных отношений и т. д., может предвидеть и линию развития сознания, в частности классового сознания пролетариата. И как следовало ожидать, приводимая Лукачем цитата из Маркса ничего другого и не высказывает. А это нечто совсем иное, чем то, что отсюда выводит Лукач.

Место, о котором идет речь, находится в «Святом семействе» и направлено против Бауэра. Я позволю себе привести его целиком, без всяких сокращений, так как «самым разительным доказательством против философских вывертов является практика».

«Если социалистические писатели приписывают пролетариату эту всемирно-историческую роль, то это вовсе не значит, что они, как, по-видимому, думает критическая критика, считают пролетариев богами. Скорее наоборот. Только потому пролетариат и может, и должен освободить себя, что он лишен всего человеческого, и это отвлечение даже от видимости человеческого доведено в развитом пролетариате до практической законченности. Пролетариат может и должен освободить себя, так как в его жизненных условиях сосредоточены все наиболее бесчеловечные моменты жизни современного общества, так как человек в нем потерял самого себя, но вместе с тем не только приобрел теоретическое сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возмущению против этой бесчеловечности, вынужден беспрекословным велением необходимости в ее практическом выражении, а именно велением нужда, которой нельзя устранить, нельзя даже прикрасить. Пролетариат не может освободить себя, если не упразднит своих собственных условий существования. Он не может упразднить своих жизненных условий, если не упразднит всех бесчеловечных условий жизни современного общества, которые сосредоточены в его жизненном положении. Он не напрасно проходит суровую, но закаляющую школу труда. Дело не в том, что в данный момент представляет себе целью тот или другой пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат и что он, согласно этой своей сущности, исторически принужден будет сделать. Его цель п его историческая роль осязательно и непреложно предначертаны в его собственных жизненных условиях, во всей организации современного буржуазного общества. Здесь не место доказывать, что значительная часть английского и немецкого пролетариата уже сознает свою историческую задачу и беспрестанно стремится довести это сознание до степени полной ясности».

Из этой цитаты — это ясно почти без всякого комментария — точно так же не вытекает отрицание реального (классового) сознания и его замена каким-то гипотетическим, «отнесенным», как из другой цитаты из Маркса не вытекало отрицание диалектики и природе и ее ограничение общественной действительностью. Как там, так и здесь просто непонятно, как можно из слов Маркса вычитать нечто подобное!

Ведь мысль Маркса совершенно ясна. Социалистические писатели приписывают пролетариату некоторую всемирно-историческую роль. Почему они это делают, и что дает им возможность это делать? То, что современное общество подчинено известным закономерностям, которые с такою же необходимостью определяют будущий путь общества, с какою путь брошенного камня определяется законами падения. Камень -ничего не знает о том, что его падение необходимо определяется силами природы; возможно, что точно так же и пролетариат не имеет до поры до времени никакого представления о своей роли. Но только до поры до времени, говорит Маркс. Ибо так как пролетарии не камни, а люди, обладающие сознанием, то они, в конце концов, осознают свою историческую роль. Англичане и французы уже начинают осознавать свою историческую задачу, а за ними последуют и другие.

Почему я это знаю? Потому. — говорит Маркс, — что как материалист я знаю, что сознание зависит от общественного бытия, является его продуктом. А так как это бытие таково, что пролетариат своей нищетой и т. д. с абсолютной необходимостью вынуждается к определенному действованию, то с такою же абсолютной необходимостью в нем со временем проснется и со знание.

Ничего больше и в этой цитате не содержится, и кто вычитывает из нее что-то большее, тот — я должен это повторить — заблуждается жесточайшим образом!

Но того, что в ней сказано, вполне достаточно! Роль сознания определена ясно, точно и недвусмысленно. Маркс не говорит, (как хочет нас уверить Лукач), что безразлично, что именно представляют или будут себе представлять пролетарии, как свою цель. Это было бы фаталистическим взглядом» а Маркс не был фаталистом. Он говорит только: дело не в том, что пролетариат до поры до времени представляет себе, как цель. А мы знаем, что как раз история есть та область, в которой время является (говоря словами Лукача) очень важной категорией. Пролетариат пока еще не созрел для своего освободительного дела. Его созревание зависит от многих обстоятельств, среди которых и сознание пролетариата играет известную, может быть, даже большую роль. Но это не мешает предвидеть, что пролетариат должен созреть, что-то время должно настать, когда он выполнит свою миссию, и будет сознавать это. Но пока все дело в том, чтобы вычитать эту грядущую задачу пролетариата из структуры ‘современного общества — впоследствии же это теоретическое познание, имеющееся пока только в не многих головах, наполнит собою все или почти все пролетарские головы. Есть ли тут место для «проблемы отнесения»?

Наоборот: сознание пролетариев объясняется причинно из окружающего мира. Это сознание как раз здесь оказывается «психологическим сознанием отдельных пролетариев или (массово-психологическим) сознанием их совокупности». И как раз обратно тому, что утверждает тов. Лукач, «исторически значительное действование класса, как целого» именно не «определяется в конечном счете этим («отнесенным») сознанием» и не «познается только через это сознание. Изображенное Марксом объективное бытие класса, вот что определяет «в конечном счете» — не только «исторически значительное», а всякое вообще действие класса. Это объективное бытие предписывает классу его цель, т.-е. пробуждает в нем соответствующее сознание. И это реальное, а не какое-нибудь «отнесенное», сознание затем уже определяет действия класса. Правда, далеко не «в конечном счете». Через сознание не обходимо должны пройти у человека все объективные необходимости. Все материальное должно быть переведено на идеальное. Но «в конечном счете» определяет — материальное.

«Критическая критика тем более не может признать этого, что она сама себя провозгласила единственным творческим элементом истории. Ей принадлежат исторические противоположности, и ей же деятельность, посредством которой они упраздняются».

Так пишет Маркс тотчас вслед за приведенным выше местом. Не предвидел ли он и своего Лукача, не попадает ли это слово и в него?

Не празднует ли ныне «критическая критика» свое возрождение— в философии тов. Лукача?

 

4. Родство душ.

В двух отношениях—как мы видели—нельзя отнять у тов. Лукача большой последовательности: во-первых, в отношении непоследовательности, с какою он делает идеалистические выводы из материалистических предпосылок Маркса; и во-вторых, — чего нельзя было ожидать от писателя, главное свойство которого непоследовательность — в отношении постоянства, с каким он остается верен своим собственным идеалистическим предпосылкам, из которых он никогда не делает материалистические, а всегда только неподдельные идеалистические, агностические, мистические выводы.

Он, в некоторых местах своей книги говорящий о неизбежной мифологии понятий (Begriffsmythologie) у буржуазных социологов, забывает об этом своем предостережении и сам впадает в чистейшую мифологию понятий, как мы это выше констатировали на его понятии классового сознания и могли бы констатировать на каждом шагу в его книге. Да эта мифология понятий и неминуема при идеалистических предпосылках, ибо весь идеализм есть, в сущности, не что иное, как мифология, — не даром же он родственен религии.

Общая идеалистическая предпосылка тов. Лукача в том; что он конструирует противоположность между природой, и историей — противоположность, которой нет и не может быть. Мы это уже констатировали по поводу его допущения, что диалектика имеет силу только в обществе, но не в природе. И все его дальнейшие выводы вытекают из этой его основной предпосылки. Конструированная им противоположность между обществом и природой толкает его дальше: он вынужден конструировать еще одну противоположность — между обыкновенным человеком, как он фактически существует и проявляет себя в обыденной жизни, и человеком «историческим», человеком с «имеющими историческое значение действиями». А затем идет противоположность между обыкновенным сознанием и «(отнесенным) классовым сознанием» и т. д.

Что идеалистическое основное воззрение мыслителя не может ограничиваться одними основами его теорий, ясно само собой. Нельзя, быть идеалистом в основах и материалистом в выводах. Можно вообразить себя материалистом, но в действительности останешься идеалистом. Что развиваемая Лукачем теория классового сознания есть идеалистическая теория, это, я думаю, ясно после всего сказанного выше, и уяснится еще больше из тех выводов, которые делает из нее Лукач и к которым мы сейчас перейдем. Но сначала я сопоставлю теорию Лукача с теорией другого «марксиста», с «теорией» такого «марксиста», которого он сам признает только «марксистом» в кавычках, квази – марксистом, мнимым марксистом. Этот «марксист», этот мастер по искажению и обесцвечению марксизма. — неокантианец Макс Адлер говорит:

«Разумеется, в данном случае (у буржуазно – либерального критика Маркса, Кельзена, против которого полемизирует М. Адлер, Л. Р.) мы имеем прямо-таки типичное непонимание этой теории (т.-е. теории исторического материализма, Л. Р.), вызванное тем, что она называется «материалистическим» взглядом на историю, и тем, что она стремится и общественное развитие представить, как естественно-необходимый процесс. Но при этом постоянно забывается, что Маркс и Энгельс самым резким образом отличали свой материализм от естественно-научного, свою «природу» от лишенной сознания и воли природы физико-химических процессов. Природа, о которой говорят Маркс и Энгельс, есть общественная природа человека, т.-е. человеческая природа, возможная только в обобществленной форме, природа обобществления. Тем самым человеческое хотение и стремление, мыслящая, целесообразная и нравственная деятельность суждения, в своеобразной сплетенности обобществления, раз и навсегда включены в эту природу, как ее необходимая составная часть. Ведь только в этом деятельно оценивающем поведении обобществленных людей и состоит общественная природа». (Макс Адлер, Die Staatsauffassimg des Marxis mus, стр. 19).

Как у Лукача, так и у Адлера: конструируется противоположность между природой и «природой». Просто-напросто отрицается то, что известно каждому, кто хотя бы только заглянул в Маркса и Энгельса: что Маркс и Энгельс называли свою теорию естественнонаучной, что они не отрывали общества от природы, — и конструируется искусственная противоположность, общество противополагается природе «как «природа» в кавычках. Новые идеалисты, Макс Адлер и Лукач, поступают не иначе, чем поступали старые ново-гегельянцы, против которых Марксу Энгельс боролись и которых они упрекали в том же, в чем можно упрекнуть Адлера и Лукача.

«Из истории исключается отношение между людьми и природой, вследствие чего возникает противоположность между природой и историей» (Маркс и Энгельс, Немецкая идеология. Архив Маркса и Энгельса, т. I, стр. 228.)

Общество не просто природа: естественные законы подвергаются в обществе, вследствие деятельности людей, диалектическому видоизменению, в обществе благодаря этой деятельности возникает нечто новое, нечто иное, новые законы, иные закономерности Так, например, из индивидов становится класс, из дарвиновской «борьбы за существование» животных особей — классовая борьба, из «лишенной воли и сознания» природы — сознание и цели у людей, и т. д. (см. письмо Маркса Кугельману). Но ведь не иначе обстоит дело и в самой «лишенной воли и сознания» природе. Физические явления переходят в химические, химические в биологические и, наконец, эти последние в социологические. Природа не бог, который имеет у себя в кармане различные закономерности и, как фокусник, вытаскивает, в назидание изумленному миру, то одну, то другую закономерность, чтобы применить ее к явлениям ничего не ведающего мира. Существует только одна! единственная закономерность (как в природе, так и в обществе) — диалектика, и все, что происходит в мире, подчинено естественным законам диалектики. И если бы было нелепо сводить, например, классовую борьбу человеческих обществ к движению материи, то только потому, что именно в силу диалектики действующие в природе законы переходят в различные закономерности. Но все эти закономерности связаны друг с другом, все они родственны друг другу и, по существу, одинаковы.

И не в том, разумеется, заключается различие между идеалистами и материалистами, между марксистами и «марксистами», что первые будто бы не знают, что в обществе законы природы получают другую форму. Мысль Лукача Или Макса Адлера состоит в том, что природа и общество принципиально, в самом основании своем отличаются друг от друга. Лукач и Макс Адлер — словом, все идеалисты уверяют материалиста-марксиста, что между природой и обществам есть трещина, бездна, возникшая неизвестно как и когда; что общество совершенно инородно по сравнению с природой; что необходимость, царящая в природе, в обществе либо совсем прекращается, либо, по крайней мере, значительно ограничивается; что царящая в природе закономерность уступает в обществе место сознательной воле. «Деятельно-оценивающее поведение» людей, их сознание—это, разумеется, нечто новое по сравнению с природой, хотя и это новое возникло из природы. Но это новое идеалисты хотят навязать нам как решающий момент, как то, что «в конечном счете» определяет историю.[7]

Так материалистическое понимание истории превращается в «материалистическое», материализм Маркса и Энгельса в «материализм» или «ортодоксальный марксизм». Материальное превращается во что-то «духовное». Таким, напр., способом:

«Итак, социальное оказывается столь же трансцендентальным для человеческого опыта, как и остальные, признававшиеся до сих пор трансцендентальными, условия сознания. Еще до всякого исторически-экономического обобществления, человек уже обобществлен в своем духовном бытии, в своем теоретическом сознании. И в исторически-социальном процессе он только находит в развернутом виде то, что он уже есть сам по себе в своем трансцендентальном субъекте: неустранимую соотнесенность с другими, такими же по существу, субъектами и слияние с ними в единство» (М. Адлер, там же, стр. 90).

Кто сравнит этот жаргон с соответствующими местами из Лукача, цитированными нами, тот найдет, что если тут поется и не совсем та же самая песня, то во всяком случае тон совершенно тот же. А ведь тон делает музыку! Теоретическое сознание — вот что самое главное для всякого идеалиста, ибо на то он и идеалист, чтобы своим отправным пунктом брать сознание. Этот идеалистический взгляд формулируется еще нагляднее в следующих строках, которые вместе с тем еще определеннее выявляют точки соприкосновения между двумя разновидностями идеализма (у Адлера и у Лукача):

«Тем не менее, в одном принципиальном отношении изложение Гегеля сохраняет свое непреходящее значение, выводящее за пределы марксистской концепции, —именно в том отношении, в котором вообще марксизм должен искать свое восполнение вне себя: в критико-познавательном отношении. Изображение буржуазного общества, как царства духовного обмана, раскрытие индивидуалистического отъединения, как пустого призрака, принадлежат к самому глубокомысленному и убедительному, что может быть сказано об основном условии социального познания, т.-е. о том необходимом трансцендентальном включении индивидуального сознания в сферу всеобщего, которое я назвал трансцендентально-социальным моментом опыта. На ряду с Фихте, в первую очередь должен быть назван философом социального опыта именно Гегель. Фихте и Гегель уже развернули своей философии—правда, еще в метафизическом облачении — социальное a-priori познания, хотя еще и не выделили его, как таковое, в специальном изложении. И как социология Маркса вышла из гегелевской философии путем удаления ее метафизической оболочки, так следует ожидать, что таким же путем и гносеологическая критика социального найдет у Гегеля великие, еще далеко не вскрытые сокровища» (Там же, стр. 43, примечание. Курсив мой. Л. Р.)

Своеобразные выводы делают эти идеалисты! Потому, что марксизм вышел из гегелевской философии, марксистская социология должна теперь снова вернуться к гегелевской, более того — к кантовской философии! И к тому же еще обратным путем, чем каким шел Маркс: если Маркс удалил метафизическую оболочку гегелевской философии, то Адлер мстит теперь за это тем, что снова превращает марксизм в метафизику. («Трансцендентально-социальный момент опыта», «социальное a priori»). Но обратим внимание на точки со прикосновения Адлера с Лукачем: у обоих тот же возврат к Гегелю, и притом к Гегелю не в его «рациональном образе», а в его «мистифицированной форме». Если Гегеля нужно привлечь для «восполнения марксизма» только потому, что он изобразил буржуазное общество, как «царство духовного обмана», то с таким же правом можно было бы обратиться и к буддизму, по которому, как известно, весь мир есть обман и все человечество распято на «колесе иллюзии». Майа, богиня обмана, должна была бы стать богиней каждого марксиста. Но заметим еще и следующую точку соприкосновения между обоими нашими идеалистами: Адлер намекает здесь на гегелевскую «хитрость разума», и как он, так и наш тов. Лукач снова затевает мистическую игру с этим гегелевским понятием, которое было «секуляризовано» («verweltlicht») Марксом.

Но будем читать дальше:

«Такой релятивизм, умерщвляющей науку о социальной жизни, не-только должен быть отвергнут, но он вовсе и не дан. Правда, это выясняется только из того критико-познавательного понимания кантовского трансцендентализма, при котором — как я на это тщетно[8] пытаюсь обратить внимание уже столько лет — и социальное оказывается только априорной стороной нашего сознания вообще. Только при таком понимании «Критика чистого разума» получает все свое, объемлющее и социальную науку, революционное значение, и Кант становится заключительным моментом старой и начальным моментом новой философии, завершителем индивидуалистического и основателем коллективистического мышления.

«С другой стороны следует заметить… что понятие свободы есть вообще не индивидуальное, а коллективное понятие, потому что в понятии самоопределения воли имеется в виду вовсе не психологическая единичная воля… Психологический субъект воли точно так же только форма явления, как и психологический субъект мысли».

Не превращается, ли здесь сознание человека в такую же непостижимую, «до всякого опыта» существующую, призрачную сущность — как и у Лукача? «Социальное a priori» не обнаруживает ли роковое сходство с «отнесенным» сознанием нашего Лукача? Воля, которая есть «вовсе не психологическая единичная воля», а «волевой процесс вообще», — не родственна ли «сознанию» Лукача, которое «не есть ни сознание отдельных лиц, ни (массово-психологическое) сознание многих, а (отнесенное) сознание, смысл исторического положения», словом — кантонское «сознание вообще»?

Адлер, как кантианец, видит в сознании нечто, что дано до всякого обобществления и уже до всякого обобществления обобществлено! Как известно, сознание людей возникло через много времени после их объединения в общества, после того как люди не только долго жили сообща, но и долго работали сообща. Оно возникло после или, самое большее, одновременно с языком. Этот последний развился, в свою очередь, в результате многовекового, медленного и трудного процесса, из животных звуков, которые вырвались из груди человека во время трудовых усилий чисто механически-биологическим путем, а затем были зафиксированы людьми в целях взаимного понимания в общем трудовом процессе и таким образом сделались «словами». Так, Маркс и Энгельс говорят:

«На «духе» заранее тяготеет проклятие «отягощения» его материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, в виде звуков, коротко говоря, в виде языка. Язык так же древен, как сознание, язык, это — практическое, существующее для других людей, а значит, существующее также для меня самого, реальное сознание, и язык, подобно сознанию, возникает из потребности сношений с другими людьми. Мое отношение к моей среде есть мое сознание» (Маркс-Энгельс. «Немецкая идеология». Архив Маркса и Энгельса, стр. 220).

Таким языком говорят материалисты! В том же месте Маркс и Энгельс заявляют:

«Человек отличается от барана лишь тем, что его сознание заменяет ему инстинкт или что его инстинкт носит сознательный характер».

Баран и человек — оба члены одной и той же природы. Или, как это выразил пропитанный материалистическим духом французский поэт Франсис Жамм: «О, бедные ослы, вы все — мои братья». И если законы природы на баранах обнаружили свое диалектическое действие в том, что бараны обладают «инстинктом», то на человеке—в том, что его «инстинкт» превратился в «сознание». Мысль, которую не устают подчеркивать Маркс и Энгельс, ясна: природа и общество («баран и человек») не только не отличаются друг от друга, они—в принципе тожественны. Они высказывают это совершенно ясно:

«Мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон и делить на историю природы и историю людей. Но нельзя отделять друг от друга обе эти стороны: пока существуют люди, история природы и история людей обусловливают друг друга». (Там же, стр. 214).

Вот ясный, не оставляющий никаких сомнений, язык! Если в прежнее время естествоведы подходили к природе не исторически, то теперь такой подход становится все реже, у естественников тоже начинают открываться глаза: их наука сама «вбивает им в голову» диалектику. К тому же естествоведы и природа — две разные вещи. Природа и общество — равно диалектичные — образуют неразрывное единство, и сознаний людей есть в такой же мере продукт природы, как и инстинкт животных.

Этот продукт природы и общества Адлер превращает в «трансцендентальный субъект», т. е. в какое-то призрачное существо, которое существовало до всякого общества, и до всякого общества было одарено «теоретическим сознанием». Точно так же и Лукач, как мы старались показать, превращает сознание в какой-то призрак, который, не воплощаясь ни в индивиде, ни в массах, все же оказывает решающее «в конечном счете» влияние на судьбы людей. «В конечном счете» классовое сознание Лукача есть — как мы видели — не что иное, как кантовское «всеобщее сознание». Так тов. Лукач пре вращается на наших глазах из старо-гегельянца в неокантианца! Не удивительно: он ведь опирается на Риккерта-Вебера, которые, в свою очередь, как неокантианцы, опираются на Канта. Не случайно поэтому и то, что тов. Лукач тесно соприкасается с неокантианцем Максом Адлером как раз в вопросах сознания.

 

5. Сделанные выводы, которых не следовало делать, н не, сделанные выводы, которые следовало сделать

С некоторыми из выводов, которые делает тов. Лукач, мы уже познакомились. Мы слышали, что (отнесенное) сознание «в конечном счете» «определяет» имеющее историческое значение действование класса, как целого. Более того: даже познано может быть это действование «только через это сознание» (стр. 62). Что этой теорией (поскольку в ней есть какой-нибудь смысл) марксова теория снова «перелицовывается» в идеалистическую, это ясно на первый же — непредвзятый — взгляд. Но еще больше это уясняется из практических выводов.

Дело в том, что тов. Лукач сам ставит вопрос: «Какова практически-историческая функция классового сознания?» — и отвечает так:

«Установленные таким образом положения впервые делают возможным методическое использование категории объективной возможности.

«Тщательнейший исторический анализ и должен посредством категории объективной возможности выяснить, при каком положении вещей действительное преодоление иллюзии (Schein) и проникновение в действительную связь целым, вообще лежит в сфере возможного. Ибо в том случае, когда целое данного (aktuellen) общества вообще не может быть воспринято с точки зрения определенной классовой ситуации; когда даже додумывающая до конца («zurechnungsmfissiges Zuendedenken») интересы класса мысль, действующая по правилам отнесения, не охватывает этого общества в целом,—тогда такой класс может играть только подчиненную роль и ни в коем случае не может вторгаться в ход истории ни в качестве сохраняющего, ни в качестве движущего вперед фактора. Такие классы в общем и целом предопределены к пассивности, к неустойчивому колебанию между господствующими и революционными классами, и их возможные взрывы должны носить характер пустой стихийности и бесцельности и даже в случае случайной победы обречены на конечное поражение» (стр. 64, курсив мой, Л. Р.).

Тов. Лукач разрешит мне задать ему несколько небольших вопросов, которые вместе с тем могут послужить исторической справкой. По Лукачу, судьба всякого класса, как господствующего, так и подчиненного, зависит от его сознания. Есть классы, говорит он, которые в состоянии «действительно преодолеть» видимость, облекающую их историческое бытие, которые способны проникнуть «в действительную связь с целым». И есть такие классы, которые на это не способны—даже путем «отнесения». (Что означает этот последний случай, мы уже видели. Не только классы сами неспособны к этому «проникновению», но даже вознесенный над ними и мыслящий за них философ был бы к нему неспособен. Напр., если бы тов. Лукач родился во времена Роланда Смелого или крестовых походов и если бы он и тогда занимался философией, то даже он был бы не в состоянии проникнуть в действительную связь феодального общества). Но классы, которые к этому неспособны, которые, стало быть, не обладают сознанием, вполне соответствующим («адекватным») их общественному бытию, могут «играть только подчиненную роль» и ни в коем случае не могут «вторгаться в ход истории и ни сохраняющим, ни движущим вперед фактором».

Но тов. Лукач, куда же делся «тщательнейший исторический анализ»? Ведь это находится в самом вопиющем противоречии совсем и историческими фактами: Ведь, по вашей теории, пришлось бы объявить не случившимся все, что до сих пор совершалось в истории! Или, выражаясь словами Маркса: «Итак, история была, но отныне ее больше нет!» Какой класс, из бывших до сих пор в истории, «действительно-преодолел видимость»? Какой был способен «проникнуть в действительную связь с целым»? Существовал ли до сих пор в истории (кроме современного пролетариата) хотя бы один единственный класс, классовая ситуация которого позволяла бы ему «воспринять современное ему общество как целое»? Существовал ли хотя бы один единственный класс (опять-таки кроме современного пролетариата), интересы которого «охватывали все общество в целом»?

Нет, таких классов до сих пор не существовало! Ни античная знать или античная буржуазия, ни средневековые феодалы, ни современная буржуазия не были к этому способны, не говоря уже об античном крестьянстве, пролетариате, об античных рабах и т. д. Уж не античная ли знать; знать Греции или Рима. Персии или Индии, «действительно преодолела видимость»? Вопреки буддизму и вопреки Майе, буддистской богине иллюзии, древние индусы оставались в плену у всевозможных иллюзий—выражаясь по-марксистски: идеологий—по отношению к своему общественному бытию! Или может быть, средневековые феодалы были способны «действительно проникнуть в связь с целым»? Нет, решительно нет несмотря на их осененность святым духом, который имел положительное пристрастие к их общественной формации и видел в них свой избранный народ! Или, наконец, современная буржуазия обладала такими свойствами, что «с ее точки зрения могло быть воспринято целое современного общества»? Несмотря на трезвый учет, на «калькуляцию» буржуазии, которую вы, тов. Лукач, так блестяще описываете (по М. Веберу), —все-таки нет!

Но ведь все эти классы были, бесспорно, господствующими классами, каждый в свое время, и они играли не «только» подчиненную роль! (И, наоборот, единственный класс, из существовавших до сих пор в истории, способный к тому, чего вы требуете, — пролетариат — все еще не стал Господствующим, и в прошлом всегда был подчиненным классом!) Все эти классы решительно вторгались в ход истории как «сохраняющим», так и «движущим вперёд» фактором! Каждый учащийся любой русской партшколы может рассказать о том, что современная буржуазия проделала в прошлом великие революции, в которых она отнюдь не была «предназначена» (кем? чем?) к «неустойчивому колебанию»; что ее «взрывы» отнюдь не были «случайными», не «носили характера пустой стихийности и бесцельности» и вовсе не были «обречены на конечное поражение даже в случае случайной победы»!

Ведь именно о великой французской революции Ленин говорит:

«Потому и названа французская революция великой, что она не отличалась дряблостью, половинчатостью, фразерством многих эволюций 1848 года, а что это была деловая революция, которая, свергнув монархистов, задавила их до конца» (Ленин, Об обмане народа и т. д. Собрание сочинений, т. XVI, стр. 206)

Откуда эти заблуждения, эти исторические ошибки? Совершенно ясно, откуда: во-первых, тов. Лукач явно имеет тут в виду те «ценности», те «оценочные суждения», о которых мы говорили выше (стр. 209). Он оценивает историю, а так как вся история классового общества была только «пред-историей человечества», то она не заслуживала того, чтобы совершиться. Только пролетариат осуществляет «царство свободы», только с победой пролетариата начинается подлинная история человечества, классовое общество окончательно устраняется только пролетариатом, — поэтому все прежние классы были «обречены», несмотря на «случайные победы», на «конечное» поражение. Ибо все, что совершалось до сих пор, с этой точки зрения «случайно». И теперь мы знаем, кем были обречены на конечное поражение бедные господствующие — подчиненные классы (ибо в этом смысле все господствующие классы были «только» подчиненными): историей, которая с самого начала имела в виду эту цель! Так история превращается в «отдельную личность» — в бога! Так марксистская социология превращается — в метафизику истории!

Во-вторых, взору тов. Лукача предносится грядущая победа пролетариата, в которой он видит «смысл» современного исторического положения общества. Когда знаешь, что пролетариат побеждает, не трудно задним числом построить соответствующую философию истории и заявить: «в конечном счете» буржуазия «обречена» на поражение, несмотря на ее «случайные» победы в английской и великой французской революции!

Но если бы тов. Лукач стал протестовать против того, что его теория конечного поражения связывается с оценочными суждениями Риккерта-Вебера (хотя эта связь несомненна), тогда его притязательная формулировка: «в конечном счете» — выражала бы только ту прописную истину марксизма, что всякая историческая формация возникает (побеждает) и гибнет («конечное поражение»). Только марксизм никогда не утверждал, что это происходит случайно—особенно относительно победы. Как раз «победа» какого-либо класса всегда имеет очень веские причины. Но ни победа, ни поражение не являются окончательными.

И так это будет и после «окончательной победы» пролетариата: я имею в виду ту «прописную истину», что исторические эпохи будут возникать и исчезать, несмотря на то что не будет классов. Это не будут политические победы и поражения, но это будут победы и поражения в борьбе с природой. Производительные силы разовьются в гигантских размерах. Познание человеком природы и его господство над ней будут все возрастать. «Бытие» людей будет дальше изменяться, и это бытие будет изменять их «мышление». Австрийские негры еще будут пребывать там, где находятся философы современного общества, они будут грезить о «царстве свободы», — а где будет современное цивилизованное человечество? Маркс дал нам совет не составлять рецептов для кухни будущего.

Как мы еще увидим, именно сюда относятся те «исправления», которые тов. Лукач счел полезным внести в исторический материализм. Но пока мы на них останавливаться не будем.

Констатировать задним числом «конечный» результат не так уж трудно. Маркс, который предвидел грядущую революцию пролетариата в такое время, когда кроме него и Энгельса ее пред видели очень немногие, и никто с такою ясностью, как эти двое, — был все же осторожнее и говорил о том, что в классовой борьбе могут погибнуть и оба борющиеся класса. Кто побеждает в этом случае «окончательно»? Тов. Лукач это знает, потому что он владеет непогрешимым критерием в виде сознания классов. Что приведенными цитатами из Лукача сводится на-нет вся теория классовой борьбы Маркса и Энгельса, — это мелочь, о которой не стоит и упоминать.

Без упоминания оставим мы и ту мелочь, что гибель буржуазии и победа пролетариата приписываются сознанию и ставятся в зависимость от сознания. Умолчим и о том, что это, «кажется», не вполне согласуется с «ортодоксальным марксизмом» (см., напр., Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 161 и 171), а также не свидетельствует о чрезмерной «остроте исторического анализа». Такие «пустяки» не заслуживают внимания.

По разобранному примеру мы можем судить о характере дальнейших исторических экскурсий тов. Лукача.

«Ибо, — продолжает тов. Лукач, тотчас же вслед за приведенным выше местом, — призванность какого-либо класса к господству означает, что, исходя из его классовых интересов и из его классового сознания, возможно организовать все общество в целом согласно этим интересам».

Это предложение стоит, однако, в полнейшем противоречии с прежними утверждениями, о которых мы только что говорили и с которыми оно связано словечком «ибо», — хотя это «ибо» свидетельствует о том, что тов. Лукач считает это предложение логическим следствием из предыдущего, а не его «контрадикторной противоположностью». «Ибо» там утверждалось, что класс только тогда бывает призван к господству, когда «с его точки зрения» возможно «действительное преодоление, видимости, проникновение в действительную связь с целыми». Но вот, напр., современная буржуазия никогда не была таком положении. Тем не менее она, как известно, организовала современное общество, и притом «все общество в целом», «исходя из своих классовых интересов». Более того: созданная ею организация была в свое время в интересах не только буржуазии, но и крестьян, мелких буржуа и даже пролетариев. Все они восторженно приветствовали буржуазию и видели в политическом равенстве, принесенном им буржуазией, действительное освобождение. Оно и было таковым по сравнению с феодальными путами, которые задерживали развитие производительных сил и тем делали положение всех этих угнетенных классов совершенно невыносимым.

И буржуазия использовала эту иллюзию широких народных масс: с их помощью она и организовала современное общество. Настолько, что, по Ленину, «весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции. Так много сделала она для своего класса, для которого она работала, для буржуазии» (Ленин, Об обмане народа и т. д.). Что в дальнейшем ходе революции широкие народные массы стали ставить буржуазии препятствия, противиться ее организационным попыткам, —это мы в настоящей связи можем оставить без внимания, потому что, в конце концов, ей все-таки удалось, «исходя из своих классовых интересов», организовать «все общество в целом, согласно этим интересам».

Поэтому она и была, —уверяет нас тов. Лукач, —«призвана» к господству. Превосходно! Но одно из двух: либо она была призвана потому, что могла организовать общество согласно своим интересам, несмотря на то что она не была в состоянии проникнуть в действительную связь общества; либо она не была призвана к господству, потому что она не могла проникнуть в эту связь — несмотря на то, что она (как это несомненно) организовала общество. Впрочем, это не первое противоречие, не первая логическая ошибка, которую мы могли констатировать в писаниях нашего товарища.

Тов. Лукач не замечает противоречия, в котором он запутался, и формулирует его еще раз:

«И вопрос, который в конечном счете решает исход всякой классовой борьбы, заключается в том, какой класс располагает в данный момент этой способностью, этим классовым сознанием». (Курсив мой: Л. Р.)

Я не хочу напирать здесь на то, что — вопреки всякому марксизму и ленинизму — тут снова сознание оказывается тем, что «в конечном счете» решает исход «всякой классовой борьбы». Тот факт, что тов. Лукач идеалист, для которого решающий «в конечном счете» фактор истории лежит в сознании, мы должны раз навсегда принять к сведению и считаться с ним. Я хотел бы обратить внимание на другое: на тот момент («Augenblick»), который играет такую роль в истории, в исходе классовой борьбы. Этот момент настоящая жемчужина. Этот «момент», который играет такую роль в истории, от которого зависит исход событий, не описка и не случайный оборот, ибо он встречается у Лукача довольно часто— даже при решающих действиях пролетариата. И даже столь важный для него переход из царства необходимости в горячо любимое им «царство свободы» он представляет себе — так момент. (Стр. 82: «Когда момент перехода в «царство свободы» объективно дан…»). Но приходится отчаяться в «судьбе революции и человечества», если она зависит от моментов. Отдельные моменты могут быть правильно-использованы; но громадное их большинство будет, наверное, упущено! У нас нет больше Ленина, который умел правильно использовать даже моменты. Как быть? Выходит, что революция обречена на поражение и тем самым человечество, вернее всего, на гибель. Печальная перспектива!

Эта теория безвозвратных моментов отчаянно похожа на теорию великих личностей., с одной стороны, и на теорию не повторяющихся индивидуальных констелляций Макса Вебера — с другой. Вся буржуазия надеялась, что со смертью Ленина рухнет гордое здание русской революции. Но нет, оно стоит крепче, чем когда-либо. Буржуазия ошиблась, потому что роль даже самых выдающихся личностей не та, какую им приписывает буржуазия. Но роль «моментов» тоже «не может быть иной или большей, чем роль великих личностей. В эпоху социальной революции, когда мощно развитые производительные силы современного хозяйства рвутся, все настойчивее и настойчивее, к развязке — в такую эпоху даже важнейшие моменты не могут иметь того значения, чтобы ими «в конечном счете» определился исход классовой борьбы.

Мы пропускаем рассуждения тов. Лукача о роли насилия в истории, и отсылаем его и наших читателей к соответствующим местам в Анти-Дюринге Энгельса. Многое из того, что там говорится против Дюринга, почти слово в слово подходит к нашему случаю. Выделим только то новое, что дает Лукач по сравнению с теорией насилия Дюринга. Это новое заключается в том, что «как раз в вопросах насилия, как раз в тех положениях, когда класс ведет против класса голую борьбу за существование, вопросы классового сознания оказываются в конечном счете (опять! Л.Р.) решающими моментами» (стр. 64). Доказательство: великая немецкая крестьянская война. Ибо «последнее основание (в конечном счете! Л. Р.) перевеса князей и слабости крестьян, т.-е. возможности насилия со стороны князей, следует искать именно в вопросах классового сознания, в чем каждый легко может убедиться путем хотя бы самого поверхностного военно-теоретического исследования крестьянской войны».

Ну, положим, это убеждение, которым каждый «легко» может проникнуться, не такая уже легкая вещь, потому что не каждый способен производить, хотя бы и поверхностно, военно-теоретические исследования. Я, во всяком случае, не военный теоретик — ни поверхностный, ни основательный. Но вот Энгельс был, как известно, военным теоретиком, и притом не поверхностным[9]. Как таковой, он и исследовал «военно-теоретически» вопрос о насилии вообще и великую немецкую крестьянскую войну, в частности, — и исследовал опять-таки основательно. Что касается первого, то он тут держался мнения, противоположного мнению Лукача: «возможность насилия» он сводил к высоте, достигнутой в данное время средствами производства, и ни в каком случае не «искал» и не находил ее — ни в смысле «последнего основания», ни еще как-нибудь — в «вопросах классового сознания».

Что же касается второго, великой немецкой крестьянской, войны, то и тут Энгельс был, как известно, противоположного мнения: неудачу этой войны он опять-таки не сводил «в конечном счете» «к вопросам сознания», а объяснял ее просто тем, что цели крестьян шли против экономического развития. А это значит, что все элементы общества, с которыми могло бы объединиться крестьянство и которые могли бы вести его, либо сами принадлежали к отмирающим слоям (рыцари), либо были еще незрелы (городская мелкая буржуазия). Крупная же буржуазия, которая располагала деньгами, широтой кругозора образованием, шла с князьями. А как известно, в вопросах насилия и деньги тоже играют некоторую, хотя бы и незначительную, роль! Вот почему крестьянство было обречено на гибель, а вовсе не вследствие вопросов сознания. Разумеется, эти последние тоже имели значение, но «последнее основание» заключалось решительно не в них, а — еще раз—в вопросах производства. Ибо если бы победило крестьянство, то тотчас же выяснилось бы, что производительные силы тогдашней Германии были еще недостаточно развиты дня того, чтобы уже была возможна буржуазная организация общества, но в то же время развиты настолько, чтобы не допустить возврата общества к старым производственным отношениям крестьянского хозяйства. Поражение крестьян и выразило этот факт, при чем, разумеется, насилие князей играло не малую роль.

Энгельс называет крестьянскую войну одной из трех великих буржуазных революций. «Оригинальное явление, — говорит он, — что во всех трех великих буржуазных революциях (реформация в Германии и крестьянская война XVI века; английская революция XVII века, французская — XVIII века) — боевой армией являются крестьяне» (Предисловие к английскому изданию «Развитие социализма», Neue Zeit, 1892/93, XI, 1). Следовательно: крестьянская война, это — «великая буржуазная революция»; и во-вторых, крестьяне, это — боевая армия буржуазии: итак, не только крестьянство, но и сама немецкая буржуазия потерпела здесь поражение. Почему? Ответ на это дают не вопросы сознания, а перенесение торговых путей со Средиземного моря на Атлантический океан!

«Самое поверхностное» марксистское исследование может убедить тов. Лукача в правильности этого понимания (ср. также Меринг, «Немецкая история»). И если бы можно было еще побудить его «тщательно проанализировать» ход немецкой реформации, падающей на то же время, то он легко увидел бы, что «незрелость» лютеровской реформации, в противоположность кальвинизму, опять-таки не была «в конечном счете» вопросом сознания. Что она была именно вопросом сознания, более того, — вопросом со вести, утверждают ведь все буржуазные историки, и последним в их ряду — учитель тов. Лукача, Макс Вебер (Religionssoziologie, I). И заслуга марксизма в том именно и состояла, что он разоблачил эту фальсификацию. Но если фальсификация — утверждение, что реформация была «вопросом сознания», то утверждать это о крестьянской войне—такая же фальсификация. Ведь крестьянская война только другая сторона того же самого исторического процесса, одной стороной которого была реформация! Разве это не так? Разве Томас Мюнцер и Лютер не два полюса одного и того же исторического процесса?

Но, как сказано, мы оставляем в стороне дальнейшие исторические экскурсии тов. Лукача. А также те «исправления», которые он вносит в этом пункте в исторический материализм. Об них мы поговорим в особой статье. Но, прежде чем перейти— в заключение — к его «практическим» выводам, которые относятся не к прошлому, а к будущему, мы должны сказать следующее:

Выводы из теории классового сознания Лукача можно разделить на две части. К одной относятся те, которые тов. Лукач делает. О них приходится сказать: было бы лучше, если бы они не были сделаны. Все они сводятся к тому, что сознанию принадлежит решающая роль в мировой истории. Как тут ни вертись, как ни разукрашивай это положение, оно остается чистейшим идеализмом, который с марксизмом не имеет ничего общего. И если на это тов. Лукач возразит: это — недоразумение; я отлично знаю, что сознание зависит от процесса производства, — то я скажу: тем хуже. Ибо это значит, что он марксист на словах и идеалист на деле. Словечко «в конечном счете», которое он повторяет утомительно часто и которое еще встретится нам не раз, обнаруживает ярче приписанной им сознанию «решающей роли» — обнаруживает ясно и неопровержимо тенденцию его философии. Выражение «в конечном счете» означает корень вещи, то, что фактически является ее основой, «в конечном счете» и значит — в конечном счете. «Но корнем для человека является сам человек». Человек обладает и сознанием, но ни в коем случае оно не есть его «последнее основание». Сознание именно не является корнем человека, н е является решающим моментом в нем.

Вообще, что касается «недоразумений», то они имеют вовсе не логическую природу, как это большей частью ошибочно принимают. Нет! Бернштейн был «не понят» Каутским, Каутский, в свою очередь, — Лениным («Ренегат Каутский» и т. д.) и Троцким («Анти Каутский»). В действительности недоразумение заключалось в том, что Ленин показал, что Каутский объективно является ренегатом, а Каутский и до сих пор субъективно убежден, что он не является таковым. Это, в самом деле, маленькое недоразумение.

То же самое и в нашем случае — хотя и не буквально. (Я отнюдь не хочу сказать, что Лукач — ренегат.)

Из выводов, которые тов. Лукач не сделал, но должен был бы сделать, и из которых некоторые пришлось вместо него сделать мне, я, в заключение, отмечу только один — именно тот, что ему следует поразмыслить над объективным значением своей теории классового сознания! Чтобы помочь ему в этом, я еще раз напомню ему о двух, приведенных мною выше (стр. 223 и выноска на стр. 230) цитатах из Плеханова, устанавливающих социологический эквивалент его теории.

 

6. Пролетарская классовая борьба—борьба за сознание!

Я, наверное, не преувеличиваю, когда утверждаю, что для всякого марксиста будет неожиданностью узнать, что пролетарская классовая борьба есть борьба за сознание! Классовую борьбу пролетариата не раз пытались выразить в различных «формулах». Для одних, для «расхлябанных» демократов, это, разумеется, борьба за демократию, за свободу, равенство и братство. Для философов— борьба за «царство свободы», за справедливость, за личность. Для Маркса (Kapital, III, 2. Т. 355) и для Ленина («Великий почин») это была борьба — за длину рабочего дня. В этом последнем взгляде существенным является не данный конкретный факт: рабочий день, — а способ, каким берется вопрос: материально-конкретный, материалистический подход.

Но никто не называл до сих пор классовую борьбу пролетариата борьбой за сознание. Эта формулировка принадлежит — и как раз в наши дни, в эпоху гражданских войн — нашему тов. Лукачу. Он говорит:

«Класс (именно буржуазия. Л. Р.) уже оттеснен в состояние обороны, он уже борется только за свое самосохранение (как бы агрессивны ни были ого средства борьбы), он безвозвратно утратил способность к руководству».

Повторяю, я не военный теоретик — ни «поверхностный», ни основательный. Я знаю только, что Ленин, который все-таки кое-что смыслил в «военной теории» классовой борьбы, высказался — правда, кратко и резко — против этой «оборонительной теории тов. Лукача, назвав ее «словесным марксизмом»[10]. К этому определению ничего нельзя прибавить не только потому, что оно дано Лениным, а просто потому, что мы каждый день можем читать в газетах целые столбцы с известиями о «наступлении капитала». Что это не есть наступление в «историко-философском смысле», это весьма мало интересует и капиталистов, и пролетариев, и меня самого.

Но затем тов. Лукач продолжает:

«В этой борьбе за сознание историческому материализму принадлежит решающая роль[11]… Но это вместе с тем делает понятным, почему для пролетариата, и только для пролетариата, правильное постижение сущности общества является фактором силы первейшего ранга, может быть, даже тем оружием, которое и решит исход борьбы» (стр. 80, курсив мой. Л. Р.).

Никто не поймет, почему «правильное постижение сущности общества» является «фактором силы первейшего ранга» «только» для пролетариата. Тов. Лукач хочет, конечно, сказать, что для буржуазии правильное постижение вообще невозможно (что, впрочем, тоже не так уж, бесспорно). Но в его «философском» языке не только мир вообще, но и его собственные мысли отражаются в искаженном виде. Если же классовая борьба пролетариата есть «борьба за сознание», то вполне естественно, что идеологиям при надлежит решающая роль в деле победы и поражения и что идеологии являются «тем оружием, которое и решит исход борьбы». Таково и в самом деле мнение тов. Лукача:

«Когда момент перехода в «царство Свободы» объективно дан, тогда это проявляется именно в том, что слепые силы, действительно слепо, со все возрастающей и как будто непреодолимой стремительностью увлекают к бездне, и только сознательная воля пролетариата может уберечь человечество от катастрофы. Выражаясь иначе: с наступлением окончательного хозяйственного кризиса капитализма, судьба революции (а с нею и судьба человечества) зависит от идеологической зрелости пролетариата, от его классового сознания».

«Этим определяется своеобразная функция, выполняемая классовым сознанием для пролетариата., в противоположность его функции для других классов».

В самом деле: она «своеобразно» определяется, эта функция. Своеобразен тот прием, с помощью которого марксизм превращается— в курьезную фразу.

«Когда момент перехода в «царство свободы» объективно дан…, тогда только сознательная воля пролетариата может уберечь человечество от катастрофы». Но, позвольте, если момент перехода в столь давно и тщетно искомую мечту всех философов, в «царство свободы» объективно дан, — то почему же человечеству тогда грозит катастрофа? Ведь даже человечество не настолько тупо, чтобы прозевать такой момент! Если же оно его все-таки прозевает, то уж и «сознательная воля» пролетариата мало чему поможет, раз остальные люди хотят прозевать этот момент во что бы то ни стало. Как известно, человечество состоит из громадного множества крестьян, мелких буржуа и т. д. (чтобы ограничиться только трудящимися), которые не имеют ни малейшего понятия о «царстве свободы», никогда о нем ничего не слыхали, и не имеют никакого представления о том, что «такой момент» решает всю их судьбу. Ничего не подозревая, они будут противиться сознательно воле пролетариата — и все погибнет! Особенно, если в распоряжении пролетариата будет «только» его сознательная воля!

Своеобразие этой концепции не в том, что весь период социальной революции тут опять перелагается в один момент (о переходном периоде тов. Лукач, по-видимому, ничего не слыхал?), — а в той игре, которая снова затевается со словом «объективный». Если мы уже непременно хотим назвать коммунизм «царством свободы», то, когда «объективно» дан переход из капитализма в это царство? Энгельс уже тридцать с липшим лет тому назад полагал, что этот — как выражается тов. Лукач — момент «объективно», т.-е. в хозяйственных условиях, имеется налицо. Тем не менее, мы все еще довольно глубоко сидим в капитализме. Почему? Тридцать с лишним лет, это не «момент», даже для истории, — разве только в том случае, если и десятки тысячелетий считать, по библии, мгновением перед лицом господа.

Зависит ли это только от сознания пролетариата? Может ли целый исторический период, который длится больше тридцати лет и, наверное, займет еще не одно десятилетие, зависеть только от сознания пролетариата? Это был бы недурной исторический материализм, недурной марксизм! Нет, переход, и в объективном Смысле, никогда не бывает «дам», а представляет собою процесс, при котором на одном конце земли имеются зародыши коммунизма, тогда как на другом еще непоколебимо стоит капитализм (Америка). Таким образом, переход от капитализма к коммунизму в одно и то же время и давно уже имеется и все еще не наступил! Стало-быть, это пустейшая фраза, чистейшая мифология понятий, когда кто-нибудь представляет себе дело так, что объективно, т.-е. в хозяйстве и т. д., переход к коммунизму уже «дан», а затем к нему просто присоединяется «только» «сознательная воля» пролетариата— и тогда этот переход осуществляется пролетариатом и «субъективно».

И когда это «наступает» «окончательный хозяйственный кризис капитализма»? Никогда! Хозяйственный кризис никогда не бывает «окончательным»—ибо на одном конце земли капитализм умирает (в России, не умер он еще и здесь), тогда как в Америке он еще бодр и полон жизни. Ленин говорит:

«Вы этим только тешите свои иллюзии, или вносите недостаточно продуманную книжку в действительность, которая гораздо сложнее. Она показывает нам, что в России капиталистическое товарное хозяйство живет, действует, развивается, рождает буржуазию, как во всяком капиталистическом обществе».

Более того: «Для всех стран характерно, что капитализм в массе местностей еще развивается. Это верно для всей Азии, для всех тех стран, которые переходят к буржуазной демократии, это верно для целого ряда частей России» (Ленин, «Заключительное слово по вопросу о партийной программе». Собрание сочинений, т. XVI, стр. 132.)

Итак: мало того, что переход в «царство свободы» длится не «один момент»; мало того, что «решающий хозяйственный кризис» не «дан», —капитализм даже развивается, он развивается даже в целом ряде частей России.

Что касается, далее, «только» сознательной воли пролетариата, то и тут Ленин другого мнения. Он говорит:

«Экономической основой этого революционного насилия, залогом его жизненности и успеха является то, что пролетариат представляет и осуществляет более высокий тип общественной организации труда, по сравнению с капитализмом. В этом суть. В этом источник силы и залог неизбежной полной победы коммунизма» (Ленин, «Великий почин». Собрание сочинений, т. XVI, стр. 248.)

А не в сознании, а не «только» в сознательной воле!

Далее:

«Ясно, что для полного уничтожения классов надо не только свергнуть эксплуататоров, помещиков и капиталистов, не только отменить их собственность, надо отменить еще и всякую частную собственность на средства производства, надо уничтожить как различие между городом и деревней, так и различие между людьми физического и людьми умственного труда. Это—дело очень долгое. Чтобы его совершить, нужен громадный шаг вперед в развитии производительных сил…».

«…Ибо эта способность не дана сама собой, а вырастает исторически и вырастает только из материальных условий крупного капиталистического производства. Этой способностью обладает в начале пути от капитализма к социализму только пролетариат» (Там же, стр. 249–250).

Сравните, как представляет себе переходный период Ленин и как Лукач: для Лукача это «только» момент, — для Ленина «очень долгое дело». Сравните, что считает Ленин и что Лукач единственно необходимым для перехода от капитализма к коммунизму, в царство свободы: Лукач — «только» сознательную волю пролетариата, Ленин — только «громадный шаг вперед в развитии производительных сил». Сравните, в чем ищет Ленин и в чем Лукач движущую силу всего этого процесса: Лукач «только» в сознании, Ленин только «в материальных условиях крупного капиталистического производства».

«Поверхностный» военный теоретик и диалектик Энгельс тоже говорил совсем другим языком:

«Если бы наша уверенность относительно предстоящего преобразования современного способа распределения продуктов труда, с его вопиющими противоречиями, нищетой и роскошью, голодом и изобилием, опиралась только на сознание, что этот способ распределения несправедлив и что справедливость должна, наконец, когда-нибудь восторжествовать, то наше дело было бы плохо и нам пришлось бы долго ждать такого преобразования… Если этот призыв к отмене классовых противоречий и классовых различий теперь вызывает сочувствие миллионов рабочих…, то чем это объясняется? Тем, что современная крупная индустрия создала пролетариат, —класс, который впервые в истории может выставить требования отмены… классов вообще и который поставлен в такое положение, что он должен это требовать под угрозой, в противном случае, в пасть в состояние китайских кули… В этом очевидном материальном факте, который в более или менее ясной форме и с непреодолимой необходимостью проникает в сознание эксплуатируемых масс, — в этом факте, а не в представлениях того или другого кабинетного мыслителя… коренится наша уверенность в торжестве идеи современного социализма» (Энгельс, «Анти-Дюринг», стр. 83—84.)

Стало-быть, не сознание, а «очевидные материальные факты», — вот что решает вопрос «в конечном счете»! Эти факты с «непреодолимой необходимостью» проникают в сознание пролетариев! Наша уверенность в победе основана на том, судьба революции зависит от того, что пролетариат «стоит под угрозой впасть в состояние китайских кули», если он уклонится с пути революции! А не «только» от сознательной воли пролетариата, не «только» или «в конечном счете» от идеологической зрелости пролетариата.

Классовое сознание пролетариата, его идеологическая зрелость—очень важная вещь в революции. Ни один марксист не будет этого оспаривать. Но против чего нужно бороться, как против пря мой опасности для освободительной борьбы пролетариата, так это против взгляда, будто сознание пролетариата есть единственное, чего еще не хватает для победы мировой революции, будто мировая революция является отныне не чем иным — как идеологической проблемой!

Тогда, значит, правы социал-демократы со своей теорией, что пролетариат должен быть сперва воспитан и образован, прежде чем можно начать революцию! Тогда, значит, правы они со своей «политикой», ограничивая всю свою деятельность «культурной работой»! «В конечном счете» ведь все в мире есть вопрос сознания, правильнее выражаясь: все в мире может быть перетолковано в такой вопрос. Так как все материальное необходимо должно пройти у человека через сознание, то поэтому я все могу рассматривать, как содержание человеческого сознания. Точно так же, как я все могу свести к «психическому». Машина, сырье, капиталисты, —все есть только представление во мне, моя мысль. Также и всю проблему революции я могу рассматривать как идеологическую проблему, как проблему мысли, как методологический вопрос. Но несомненно; что кто подходит к делу так (а тов. Лукач подходит к нему именно так!), тот — идеалистический философ, «кабинетный мыслитель» (по выражению Энгельса). Если он в придачу еще волюнтарист, то все у него зависит «только от «сознательной воли».

Только идеалистический философ может сказать, что «идеология» пролетариата есть «само целеполагание и само оружие» (стр. 83). Она, конечно, тоже одно из оружий, но не—«само оружие». Оружием является еще многое другое, что вовсе не есть «идеология», вплоть до — вооруженного восстания. А что сказать о таком, напр., утверждении:

«Указать выход из кризиса капитализма может только сознание пролетариата. Покуда этого сознания нет, кризис остается перманентным, возвращаясь к своей исходной точке повторяет ситуацию снова, пока, наконец… наглядный урок истории не завершит процесс сознания в пролетариате и тем не передаст руководство историей в его руки» (стр. 88).

Как раз наоборот, тов. философ! Вы решительно ставите вещи вверх ногами! Сознание определяется характером кризиса, а не характер кризиса сознанием! Не презирайте бедного Энгельса, который хоть и был поверхностным диалектиком и военным теоретиком, но уж зато, наверное, был хорошим марксистом — и поучитесь у него:

«Уже теперь новые производительные силы значительно переросли буржуазную форму их эксплуатации; и народившийся конфликт между производительными силами и способом производства не является просто мыслимым противоречием, возникшим в головах людей…, а существует в действительности. Объективно, вне нас и независимо от воли и желания самих людей, которые его создали. Современный социализм есть не что иное, как мысленный рефлекс этого материального конфликта, его идеальное отображение в головах того класса, который непосредственно от него страдает, — рабочего класса» («Анти-Дюринг», стр. 149–150).

Итак: не сознание (= мысленный рефлекс, идеальное отображение) определяет кризис, а кризис (Энгельс говорит: «конфликт») порождает мысленный рефлекс, идеальное отображение (= сознание).

Это настоящий труд Сизифа—быть вынужденным все снова и снова повторять азбучные истины марксизма! И обратите внимание на жемчужину, которая опять скрыта здесь: пролетариат имеет счастье быть на самой короткой ноге с историей, пролетариат определенный любимец госпожи истории. История вручает ему руководство самой собою. Но всякой любви нужно домогаться, всякая любовь должна быть оплачена в этом — увы! — столь материальном мире. Только, когда «процесс сознания в пролетариате будет завершен», — только тогда получит он в свои руки руководство. Ну, тогда мы еще долго можем ждать! Тогда капиталисты еще долго могут спать спокойно! Госпожа история все-таки, как будто, оказывает им предпочтение. И тогда опять-таки правы социал-демократы со своей контрреволюционной теорией и политикой (см. стр. 249).

Прежде чем покончить со всей этой «теорией», отметим еще одну «мелочь». На стр. 90 книги Лукача мы читаем:

«Здесь (т.-е. в тезисах Маркса о Фейербахе. Л. Р.) достигнутая материализмом посюсторонность сознания снова постигается как простая ступень развития, как ступень «буржуазного общества», и ей (кому? Л. Р.) противопоставляется, как задача сознания, «практически-критическая деятельность», «изменение мира».

Здесь имеются в виду первый и одиннадцатый тезисы Маркса о Фейербахе, хотя примешано кое-что и из второго. Это перемешивание марксовых мыслей не случайно, а делается с определенной целью: извлечь из этих чисто-материалистических мыслей самые рискованные идеалистические выводы, извратить смысл марксовых мыслей в их прямую противоположность!

В первом тезисе о Фейербахе Маркс говорит о том, что Фейербах не понял значения «революционной», «практически-критической деятельности»; а в одиннадцатом о том, что философы только различно истолковывали мир, но дело в том, чтобы изме нить его.

Но где же называет Маркс эту «практически-критическую деятельность», более того: это «изменение мира» — задачей со знания?

Нигде решительно! Ведь это было бы в прямом, самом вопиющем противоречии с историческим материализмом! Можно, сколько угодно, вертеть во все стороны тезисы Маркса о Фейербахе, — нигде не найдешь в них ни словечка о том, что утверждает тов. Лукач, о том, что изменение мира есть «задача сознания»!

И еще меньше о том, что «посюсторонность сознания» «постигается как простая ступень развития, как ступень «буржуазного общества!» Ведь это идеалистический, просто-напросто бессмысленный выверт— утверждать, будто «посюсторонность сознания» имеет силу только для эпохи буржуазного общества и. в качестве «простой ступени развития», будет так же преодолена, как само это общество! И это «постиг» Маркс? Маркс утверждал, что человеческое сознание будет когда-нибудь не посюсторонним, а потусторонним, т.-е. (выражаясь языком философских педантов) — трансцендентным, т. е. сверхчувственным?!

На первый же взгляд ясно, что мысли Маркса перевертываются вверх ногами. В нашей первой статье мы уже ци тировали второй тезис о Фейербахе, который содержит в себе перевернутую Лукачем, вверх ногами мысль Маркса и который мы здесь просто повторим:

«Вопрос о том, принадлежит ли человеческому мышлению предметная, истинность, не теоретический, а практический вопрос. На практике должен человек доказать истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления».

Это не первая — и не последняя — цитата из Маркса, которую неправильно «интерпретирует» тов. Лукач. Как мир вещей, так и Маркс отражается «своеобразно» в голове людей. Когда человек идеалист, он даже материалиста Маркса толкует идеалистически, и даже материализм и исторический материализм превращает в идеалистический… выверт.

Будет очень мягко, если на подобные приемы мы ответим только — словом Энгельса:

«Признавать (марксизм и диалектику. Л. Р.) на словах и действительно проводить их в подробностях во всех областях исследования, — это две разные вещи» (Энгельс, «Л. Фейербах».)

(Продолжение следует.)

 

[1] Настоящая статья представляет собой продолжение статьи «Ортодоксальный марксизм», помещенный в книге 8 «Вестника Коммунистической Академии».

[2] Вестник Коммунистической Академии, кн. 9. (1924), стр. 198–252. – См. статью на немецкомязыке здесь и здесь. – ред.

[3] В конце настоящей статьи мы увидим, что как раз это обстоятельство находит разительное подтверждение.

[4] По поводу этого пишет Ленин: «До сих пор социологи затруднялись отличить в сложной сети общественных явлений важные и неважные (это — корень субъективизма в социологии) и не успели найти объективного критерия для такого разграничения. Материализм дал вполне объективный критерий, выделив «производственные отношения», как структуру общества, и дав возможность применить к этим отношениям тот общественный критерий повторяемости, применимость которого к социологии отрицали субъективисты» (Ленин: «Что такое друзья народа». Собр. соч., I., 71.)

[5] Фейербах (Werke, И. 848, цитируется у Плеханова) говорит: «Я психологический объект для самого себя и физиологический объект для других».

[6] Ниже мы убедимся, что у тов. Лукача мы совершенно определенно имеем дело с первым случаем.

[7] Не могу удержаться, чтобы не обратить здесь внимание читателя на одну цитату из Энгельса, которая окончательно опровергает мнение Лукача, будто Маркс не признавал диалектику в природе, и в то же время разъясняет не только то, почему Лукач полагает, что в природе диалектика не имеет силы, но и то, почему эти «марксисты» так недружелюбно относятся к естественно-научному материализму. В предисловии ко второму изданию своего «Анти-Дюринга» Энгельс говорит:

«Маркс и я были «единственными, которые перенесли из германской идеалистической философии сознательную диалектику в материалистическое понимание природы и истории. Но для диалектического и вместе с тем материалистического понимания природы необходимо знакомство с математикой и естествознанием». (Курсив мой Л. Р.).

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что у этих «материалистов» (в том числе и у Лукача) именно этого знакомства с математикой и естествознанием и не хватает — что при современном состоянии естествознания, когда оно начинает насквозь проникаться диалектикой, гораздо больший недостаток, чем когда-либо прежде!

К приведенным словам Энгельса Плеханов присоединяет следующее замечание (против Богданова):

«Как видите, материалистическое объяснение природы было в глазах Энгельса такой же необходимой частью правильного миросозерцания, как и материалистическое объяснение истории. Об этом слишком часто и слишком охотно забывают люди, склонные к эклектизму, или, что почти одно и то же, к теоретическому «ревизионизму».

[8] Бедный, непонятый человек!

[9] Тов. Лукач «оценивает» Энгельса как поверхностного диалектика. Может быть, он не признает его и как военного теоретика. Мнение марксистов, как известно, по обоим этим пунктам несколько иное!

[10] «Статья Г. Л. (К вопросу о парламентаризме. Л. Р.), очень левая и очень плохая. Марксизм в ней чисто словесный». («Комм. Интерн.», 11.)

[11] Хотя тов. Лукач того мнения, что «историческому материализму» именно в наши дни «принадлежит решающая роль», том не менее это не мешает ему «исправлять» этот исторический материализм так, что от него остается — очень немного. Но, по его же собственным словам, это сейчас больший грех, чем когда-либо.